Гарь - стр. 37
– Благодарствую, Денис Максимыч. От угощенья теперь откажусь, а водицей клюквенной аль смородинной – пожалуй. – Прижал руку к сердцу. – Не изволь серчать, воевода, деток повидать хочу, сил нету!
– Ну-у. – Крюков раскрылил руки. – Как скажешь. Была бы честь оказана.
Подали ковш студеной воды с морозцевым поверху дымком. И пока протопоп пил, обжигаясь и ухая, воевода сказывал:
– И хоромина цела, и детки с хозяюшкой, Настасьей Марковной, в здравии. Так что приступай к делам своим с Богом. Я буду наведовать, но и ты не забывай навещать. Всегда рад буду.
– Исполать на добром слове, Денис Максимыч, – поклонился Аввакум. – За дворишко, за деток, что уберег, здравия тебе и твоему дому.
– Навожу правду как умею, – ответил Крюков, но с прощальным поклоном не спешил, видно было – хочет спросить, да не смеет. Аввакум кивком подбодрил его.
– Вот бы о чем прознать не грех, – начал воевода. – Пошто Никон до сих пор не патриарх всея Руси?.. Хотя ты и не можешь знать, в дороге был, но все же?
– Как не патриарх?! – изумился Аввакум, даже голову назад откинул. – Чаю, уже патриарх!
– Да, по слухам, вроде бы отказался, – развел руками воевода. – Был здесь проездом у меня князь Петр Долгоруков, в Казань плыл по назначению, сказывал – не хочет сесть на место патриарше. Всем миром московским просили – ни в какую. Боярство на коленях стояло, сам царь… коленопреклоненно молил. Может, и не так было. Князь Петр, известно, никогда не жаловал Никона, может, и подпустил лишнее, как знать. Вона она где, Москва…
– Царь на коленях? – Аввакум, не веря, замотал головой. – Бысть такого не может. Бояре, народ, но государь!.. Брехня опасная, вот что это. Мало ли врагов у человека, вот и плетут вредное. Не верь несуразу, Максимыч, пождём.
– Пождём! – ответил, как отрубил нехороший разговор, воевода. – Прощай, Марковне кланяйся.
Уходил протопоп с воеводского дворища с лёгким сердцем, сразу и напрочь отмахнув от себя сплетню о друге Никоне. Шёл, радуясь ясному дню, отступившей тревоге за семью. Ему беззаботно, что бывало редко, верилось – грядут лучшие времена, и он, старший священник, станет их неуступным устроителем, вожем.
Навстречу, громыхая, катил на телеге мужик в поярковой шляпе с тряским лицом, в черной, клочьями, бороде. Завидев пред собой Аввакума, он испуганно натянул вожжи. Соловая лошадёнка резко осадила назад, хомут напялился ей на морду, а мужик кулём вывалился на дорогу. Но тут же вскочил, встряхнулся по-собачьи, но не пустился бежать, а замер, немо пялясь на протопопа ярко-карими, прокаленными похмельным угаром глазами. Ноги в холстинных, заляпанных дегтем штанах ходили ходуном, да и весь он трясся осинкой, то ли от страха, то ли с перепоя. И смех и грех было смотреть на него Аввакуму, но он видывал попа Ивана и в куда горшем обличьи.
– Не устал лакать прелесть сатанинскую? – как-то устало проговорил он, чувствуя, как вселяется в грудь избытая ненадолго досада. – Уж ни кожи ни рожи! Сопли со слюнями развешал, что белены нажевался! Доколе чертей нянчить будешь, а-а? От службы отлучаю тя, пса вонького, и епитимью долгую налагаю!
Поп Иван подсобрался, драчливо выпятил грудь, сплюнул. Брови Аввакума мохнатыми медведями навалились на глаза. Он тяжело шевельнул ими и серым, наводящим морок взглядом удавил попа. Тот вяньгнул по-кроличьи, обмяк.