Фотофиниш. Свет гаснет - стр. 49
– Я хотела бы назвать его «Ля в альтовом ключе», потому что это очень красиво звучит. Я не знаю, что это означает, но понимаю, что это название было бы неподходящим.
– Да, совершенно неподходящим. Mot juste[33], кстати.
– «Ля третьей октавы» звучало бы не так очаровательно.
– Да.
– Может быть, просто «Самая высокая нота». Хотя не понимаю, чего я беспокоюсь о названии, когда еще даже не сделала ни одного мазка на холсте.
– Она видела рисунки?
– Нет.
– И не увидит, если это будет в ваших силах?
– Именно так, – кивнула Трой.
Они сели. Синьор Латтьенцо уютно болтал, рассказывая Трой забавные случаи из мира оперы и из жизни знаменитой труппы, наполовину итальянской, наполовину французской, звездой которой была Соммита, и в которой внутренние распри были настолько сильны, что, когда зрители спрашивали в кассе, какую оперу будут давать сегодня вечером, менеджер вмешивался и говорил: «Подождите, пока поднимут занавес, Мадам» или (о боже!) «Просто ждите, пока поднимут занавес». Он очень развлек Трой этим рассказом и другими разговорами. Через некоторое время пришел Аллейн и сказал, что катер возвращается, и что вторая партия гостей готовится к отъезду.
– Ветер почти штормовой, – сказал он. – Телефон не работает – наверное, неполадки на линии. Радио и телевидение отключены.
– С ними все будет в порядке? – спросила Трой. – С пассажирами?
– Реес говорит, что Лес знает свое дело и что он не стал бы перевозить их, если бы считал, что существует какой-то риск. Хэнли ходит и уверяет всех, что катер мореходный, что он стоил целое состояние и пересек Ла-Манш во время шторма.
– Как я рад, – воскликнул синьор Латтьенцо, – что я не на его борту!
Аллейн раздвинул шторы.
– Его уже видно отсюда, – сказал он. – Да, вот он, уже у пристани.
Трой подошла к мужу. Там, за полускрытым за шторами окном, в темной пустоте двигались огни, искаженные сбегавшими по стеклам ручьями воды.
– Они поднимаются на борт, – сказал Аллейн. – Интересно, Эру Джонстон рад, что покидает остров?
– Должно быть… – начал синьор Латтьенцо, но его прервал на полуслове чей-то громкий, как сирена, крик.
Он раздался где-то в доме, перешел в неясное бормотание, потом возобновился и стал еще громче.
– О нет! – раздраженно проворчал синьор Латтьенцо. – Господи, что там еще?!
Ответом ему был пронзительный вопль. Он тут же вскочил с места.
– Это не Белла кричит!
Крик приближался. Вот он уже на лестничной площадке. Теперь рядом с их дверью. Аллейн направился к двери, но не успел до нее дойти, как она распахнулась, и на пороге появилась Мария; ее рот был широко открыт, и она кричала изо всех сил.
– Aiuto! Aiuto![34]
Аллейн взял ее за плечи.
– Che cosa succede?[35] – спросил он. – Возьмите себя в руки, Мария. Что вы сказали?
Она уставилась на него, вырвалась, подбежала к синьору Латтьенцо и начала бить его сжатыми в кулаки руками, выплеснув на него поток итальянских слов.
Он схватил ее за запястья и встряхнул.
– Taci![36] – крикнул он и обратился к Аллейну. – Она говорит, что Беллу убили.
Соммита лежала на спине поперек кровати, накрытой красным стеганым покрывалом. Ее библейское платье было разорвано на груди до самой талии, а под левой грудью невообразимо и неуместно торчала рукоять ножа. Рану не было видно – ее закрывал пронзенный ножом и плотно прилегающий к телу кусочек глянцевой разноцветной бумаги или карты. Из-под него к обнаженным ребрам текла тонкая струйка крови, похожая на красную нить. Лицо Соммиты, если смотреть на него со стороны двери, была перевернуто. Глаза были выпучены, рот широко открыт. Изо рта торчал язык, словно перед смертью она скорчила убийце гримасу горгульи. Правая рука, негнущаяся, словно деревянная, была поднята в фашистском приветствии. Ей словно придали позу для обложки слишком предсказуемого дешевого бульварного романа.