Формула контакта - стр. 23
– Дальше непечатно и непроизносимо! – заорали хором Диоскуры.
– Мм… а дальше так: «А где я тебе собственную возьму – рожу да выращу? В дому не подросли, разве что… выкупил тут один хам себе хамочку. Да не берет к себе, чешется, на Нездешнюю обитель глядючи».
– Хм… – донеслось со всех диванов одновременно.
– Чего – хым-то? На меня загляделся, не иначе, – отпарировала Макася. – Так… «По закону, отец, ежели за обе руки дней… (десять, значит) не возьмет он ее себе в дом – храму отойдет?» – «Не распускай губы-то, не храму – Богам. Боги и распорядятся. Чапеспу и то достойней – при деле он, не при звоне». – «А я, значит, чтоб меня…»
– Непечатно, непроизносимо! – рявкнули Диоскуры.
– Спасибочки, выручили. «Я, значит, мешки наверх таскаю – и не при деле?» – «А как наверх все перетащишь, в город пойдешь, хамов слушать. Костер-то недаром складывать велено, до дождя успеть надо. И не болтуна-дармоеда, как в прошлый раз, а помоложе, да из таскунов, а то так и из лесоломов. Соображай». – «Знаю одного, мыслею рукоблудствует, но ткач». – «Невелика храму поруха – мыслею нить удержать…» Бессмыслица какая-то, а?
– Как хотите, Салтан Абдикович, а это – прямое указание на телекинез. Способности аборигенов безграничны…
– Опять вы, Гамалей, за свое. Мистика, батюшка. Телекинеза в природе не существует, одни сказки. И не прерывайте урока.
– Долго там еще? Я женщина слабая, беззащитная, чтоб часами целыми эдакое переводить. И то сказать, отцы города, а собачатся, как на рынке…
– В Та-Кемте не существует свободной торговли, – наставительно замечает Абоянцев. – А что касается лексики, то язык простолюдинов, как ни странно, богаче и поэтичнее…
Низкий звук зуммера прерывает его. Обычный вызов сверху и басок Брюнэ: «Станция „Рогнеда“ вызывает Колизей. На связи „Рогнеда“. Колизей, заснули?»
– Я – в аппаратную, Сирин-сан, мое дежурство! – Наташа срывается с дивана и, приплясывая, исчезает в ребристой нише, словно просачивается сквозь стену. Аппаратная, как и многое другое, расположена внутри Колизея.
Абоянцев смотрит вслед почти что горестно – набрал себе ребятишек, ишь сколько радости с урока удрать…
Сирин Акао в который раз запускает нескончаемую рамочку.
– «Не хочешь ткача – можно подловить и змеедоя, – скороговоркой бубнит Макася, – благо в последнее время они что-то с благоговением подгоняют стада к обиталищу Нездешних. Ежели с благоговением, то пускай себе. Пока». – «Тогда не пойму, отец…» – «А ты потужься, пока мешки таскать будешь. Я тем временем тому хаму, мазиле, новый урок дам – внешние стены размалевывать, как раз супротив обиталища. Пусть глаза пялит, про выкуп не вспоминает. А ежели и впрямь Богам отколется…» – «Как завтра звонить буду, так и шепну старейшему…» – «Я те шепну, хайло змеиное, я те подам голос поперед отца, блево…»
– Дальше непечатное, непроизносимое!!! – за двоих возопил Алексаша.
Гнев или милость? И гнев, и милость. Горе или благо? И горе, и благо.
Раньше такого не было. Уж если приходила беда, то горько было всей семье, бились как могли, терли краски под вечерним солнцем, убегали белить стены с первыми лучами светила утреннего – не ели, завтрак приносили сестры уже позднее, и съедать его приходилось на улице, прижавшись к еще не крашенному забору и прикрываясь сестриной юбкой, чтобы посторонние не увидели сраму – ненасытства окаянного. Рук отмочить не успевали, но выбивались, справлялись с уроком, и начиналась другая пора – блаженство сытости, ненатужной, размеренной работы, и главное – сладчайшего сна, с шорохом недавно выстиранного одеяла и сладким духом луговых трав в свеженабитом тюфяке. Счастье, полное и несомненное, снова поселялось в доме.