Флибустьеры - стр. 9
– Утопия, утопия! – сухо сказал Симон. – Такую машину еще надо изобрести… а пока я пойду пить пиво.
И, не простившись, он оставил двух друзей.
– Послушай-ка, что с тобой сегодня? Что это ты так воинственно настроен? – спросил Басилио.
– Да так, сам не знаю. Этот человек внушает мне отвращение, чуть ли не страх.
– Я все толкал тебя локтем. Разве ты не знаешь, что его называют «Черномазый кардинал»?
– «Черномазый кардинал»?
– Или «Черное преосвященство», если угодно.
– Не понимаю!
– У Ришелье был советник-капуцин, которого прозвали «Серое преосвященство», а этот состоит при генерале…
– Неужели?
– Так я слышал от одного человека. За глаза он всегда говорит о ювелире дурное, а в глаза льстит.
– Симон тоже бывает у капитана Тьяго?
– С первого дня своего приезда, и я уверен, что кое-кто, ожидая наследства, считает его своим соперником… Думаю, этот ювелир тоже едет к генералу по поводу Академии испанского языка.
Подошел слуга и сказал Исагани, что его зовет дядя.
На корме среди прочих пассажиров сидел на скамье священник и любовался живописными берегами. Когда он вошел на палубу, ему поспешили уступить место, мужчины, проходя мимо, снимали шляпы, а картежники не посмели поставить свой столик слишком близко к нему. Священник этот говорил мало, не курил, не напускал на себя важности; он, видимо, не чуждался общества простых людей и отвечал на их приветствия с изысканной учтивостью, показывая, что очень польщен и благодарен за внимание. Несмотря на преклонный возраст и почти совсем седые волосы, он был еще крепок и сидел очень прямо, с высоко поднятой головой, но в его позе не было и тени надменности. Среди других священников-индейцев, – в то время, впрочем, немногочисленных, служивших викариями или временно замещавших приходских пастырей, – он выделялся уверенной, строгой осанкой, полной достоинства и сознания святости своего сана. С первого взгляда на него можно было определить, что это человек другого поколения, другого времени, когда лучшие из молодых людей не боялись унизить себя, приняв духовный сан, когда священники-тагалы обращались к монахам любого ордена как равные к равным, когда в это сословие, еще чуждое низкой угодливости, входили свободные люди, а не рабы, люди, способные мыслить, а не покорные исполнители. В чертах его скорбного задумчивого лица светилось спокойствие души, умудренной науками и размышлением, а возможно, и личными страданиями. Этот священник был отец Флорентино, дядюшка Исагани; историю его жизни можно рассказать в немногих словах.
Родился он в Маниле в богатой, уважаемой семье и, отличаясь в молодости приятной наружностью и способностями, готовился к блестящей светской карьере. К духовному сану он не чувствовал никакого влечения; однако мать, исполняя обет, заставила сына, после долгого его сопротивления и бурных споров, поступить в семинарию. Мать была в большой дружбе с архиепископом, обладала железной волей и осталась непреклонной, как всякая женщина, убежденная, что исполняет волю Господа. Напрасно юный Флорентино отбивался, напрасно умолял, напрасно говорил, что влюблен, и ссорился с родителями: он должен был стать священником и стал им. Архиепископ рукоположил его в священники, первая месса прошла чрезвычайно торжественно, пиршество после нее длилось три дня. И мать умерла спокойная и умиротворенная, завещав сыну все свое состояние.