Финист – ясный сокол - стр. 36
– Слышал, – ответил я. – Говорят, это быль.
Митроха засмеялся.
– Ага, – сказал. – Быль. Это я сочинил.
– Врёшь.
Митроха ещё громче захохотал, скрипучим басом.
– Конечно, вру! Я ж глумила!
Хотел я в сердцах пнуть старика – заподозрил, что он, действительно, всё сочинил, и про князей, и про сома-людоеда. Поглумился над молодым наивным парнем.
Но вдруг услышал в небе свист.
Митроха тоже – поднял лицо и немедленно схватился за нож.
В один миг страх накрыл меня.
Страшно стало не от этого пронзительного свиста – а от того, как скоро и резко старик рванул с пояса медное лезвие.
Всё случилось быстро; я успел только обмочить порты.
Свист стал оглушительным, невыносимым. Возможно, я закричал, но не уверен – теперь уже не вспомнить.
Тень мелькнула над нашими головами, и что-то рухнуло прямо с неба в прибрежную воду; тяжело взлетели брызги.
Митроха лежал, закрыв одной рукой затылок, в другой руке блестел нож. Потом всё стихло.
Мы подождали – но ничего не происходило. Тогда поднялись – Митроха ножом раздвигал темноту – и пошли посмотреть.
У берега, на мелководье, лицом вверх лежал человек.
Я подошёл ближе и узнал Кирьяка, голого по пояс.
Страшная тоска овладела мной; я схватил его за волосы, за локти, вытащил на берег.
Нижнюю часть его лица заливала кровь.
Митроха оттолкнул меня, с неожиданной силой, и приложил ухо к груди Кирьяка.
– Жив, – сказал. – Дышит.
Он несколько раз ударил лежащего по щекам – тот застонал.
Испугались, что захлебнулся, перевернули и подняли ногами вверх, но вода – красная от крови – полилась только из ноздрей.
Стали открывать стиснутый рот – и нашли во рту оберёг, петушиный клюв.
Это клюв Кирьяк подвесил себе на грудь, на гайтане, давеча, когда мы с ним только собирались в Резан; когда поднесли Яриле положенную щедрую требу.
Теперь высохший и твёрдый, как камень, петушиный клюв чья-то безжалостная рука сунула моему другу в самое горло, и я, пока вытаскивал, вспотел от страха.
Но вытащил: и клюв, и гайтан.
Когда вытащил – Кирьяк захрипел, застонал, задышал и открыл глаза, и только тут я понял, что товарищ мой почти невредим.
Я хотел этот клюв тут же и выбросить, – но Кирьяк поднял слабую руку и помешал мне, схватил оберёг, прижал к груди; смотрел, как младенец, беззащитно.
Никогда прежде я не видел его таким: руки тряслись, глаза смотрели в никуда, и в них ничего не было, даже страха: только животное безмыслие.
Мы перетащили его к костру, растёрли грудь, потом спину, в четыре ладони. Митроха держал нож возле себя и всё оглядывался, смотрел в пустое чёрное небо.
– Может, костёр затушить? – предложил я.
– Без толку, – ответил Митроха. – Они в темноте видят.
– И как быть?
– Никак. Проси богов, чтобы нелюдь не вернулся.
Мы оглядели Кирьяка сверху донизу, внимательно, насколько это можно было ночью при свете костра, – но не нашли ни ран, ни порезов.
Нагрели в котле мёда, долго отпаивали, растирали – пока побитый не сел и не попросил поесть: оклемался, значит.
Тут у меня, наконец, отлегло от сердца, и я схватил горячий котёл, в котором мёд грели, и на радостях выхлебал половину.
Не имел никогда друга ближе и верней, чем рыжий Кирьяк. Очень его любил: наглого, поджарого, резкого, совершенно бесстрашного, весёлого. Всегда прислушивался, всегда ценил, всегда оставлял половину от любой хлебной корки.