Философский словарь - стр. 48

Этимология слова настолько прозрачна, что практически может служить определением: будущее – это то, что будет. На самом деле тавтология в данном случае обманчива. Действительно, если будущее будет, значит, оно существует, но, если оно существует, где оно может существовать кроме настоящего? Самую жесткую формулировку предлагает бл. Августин: будущее, как и прошлое, может существовать «только в настоящем». Топология будущего (где оно находится?) определяет его онтологию (что это такое?). Но и та и другая подчинены концепту будущего, который является парадоксальным: где бы ни находилось будущее и каким бы оно ни было, оно может быть (как настоящее) только в той мере, в какой его еще нет. Это дает нам ответ на оба вопроса. Будущее может присутствовать в настоящем только в душе или сознании человека, потому что только человек способен представлять себе то, чего еще нет. Это свойство можно назвать способностью к предвосхищению или, что проще, способностью к ожиданию. Оно предполагает воображение, но также и, возможно, прежде всего, память. Представим себе грудного ребенка. Каким может представляться ему будущее? Только в виде повторения того, что с ним уже было, или, напротив, отсутствия того, что было. Мать была рядом, потом ее не стало; потом она снова вернулась, потом опять ушла, и так далее, и так далее. Ребенок не может не ждать (желать, надеяться, предвидеть), что мать вернется. Он не может не бояться, что она не вернется. Следовательно, мать присутствует с ребенком тогда, когда ее с ним уже нет (в его памяти) или еще нет (в его способности к предвосхищению). Будущее существует только в разуме, но не само по себе. Мы ждем будущего не потому, что оно существует (в мире); напротив, только потому, что мы его ждем, оно и существует (в нашем сознании). Поэтому будущее – не форма бытия, а воображаемый коррелят ожидающего сознания.

Будущее не существует; существует (в настоящем) только сознание, что здесь и сейчас будущего нет, но что оно может наступить. Это своего рода точка зрения разума на умение самого разума ждать. Поэтому всякое будущее субъективно. Ничто нас не ждет, это мы сами чего-то ждем, и часто (вспомним «Зверя в чаще» Генри Джеймса) так нетерпеливо ждем, что, когда ожидаемое наконец случается, у нас уже нет сил его пережить. «Вот так мы никогда не живем, – говорит Паскаль, – а только надеемся жить…» Это обрекает нас чувствовать себя жертвами времени, испытывать вечную нехватку чего-то, пребывать в нетерпении и терзаться страхами. Единственной преградой, отделяющей нас от настоящего и от вечности, являемся мы сами.

Решительное силовое противостояние; отказ от повинове ния, подчинения; активное нежелание мириться с угнетением. В современном контексте словом «бунт» все чаще называют индивидуальное поведение (для обозначения коллективного бунта используют слова «беспорядки», «восстание», «революция» и др.). Немалую роль в этом сыграл Камю. «Кто такой бунтарь? – пишет он. – Это человек, который говорит: “нет”. Но в его отрицании содержится также и утверждение. Уже первым своим действием он говорит и “да”» («Бунтующий человек», I). Чему же он говорит «да»? Собственному бунту, готовности сражаться за имеющиеся или зарождающиеся ценности. «Бунтарь меняет порядок вещей. Только что он подставлял спину под удары плети хозяина, но вот он повернулся к нему лицом. Он ясно дает понять, что он ценит, а что ему не нравится. Не всякая ценность обязательно вызывает бунт, но за каждым бунтом стоит молчаливое признание какой-либо ценности» (там же). Этим «страстным утверждением» бунт и отличается от злопамятства: «За внешней негативностью бунта, который ничего не создает, стоит глубокий позитивный смысл, указывающий на наличие в человеке чего-то такого, что требует защиты» (там же). Бунтуя, человек порывает со своим одиночеством; бунт есть «то общее место, в которое уходит основой первостепенная общечеловеческая ценность. Я бунтую, следовательно, мы существуем» (там же). Но бунт означает также уход от нигилизма и даже… самого бунта, точнее говоря, не столько уход, сколько включение бунта в более широкий контекст, каким является сама жизнь, и его возвышение до такой ценности, какой является человечность. Бунт – это «самодвижение жизни», это «любовь и плодородие, или ничто» (там же, V). «Человек – единственное создание, которое отказывается быть тем, что оно есть» (там же, Введение). Но это подразумевает, что мы согласны принимать себя другими. Поэтому бунт – это не более чем переход от абсурда к любви, от «нет» к «да». Значит, надо двигаться по этому пути, ведь «абсурд – не более чем пункт отправления» (там же), хотя пройти этот путь до конца нельзя. Все это напоминает трехмерный ритм. Сначала мир говорит человеку «нет» (абсурд); потом человек говорит миру «нет» (бунт); наконец, слышится великое «да» мудрости или любви (Сизифово «все есть благо»). Но это «да» не отменяет ни первого, ни второго «нет», которые ему предшествуют и готовят его появление. «Да» служит им продолжением и принимает их в себя. Это справедливо в отношении абсурда, который является точкой отправления, но никуда не исчезает из мира (мудрость не может превратиться в оправдание или объяснение). Это еще более справедливо в отношении бунта. Сказать «да» всему на свете, что и есть единственно мудрое, это значит сказать «да» в том числе и всем «нет».