Февральская революция - стр. 24

В сентябре 1914 года Шляпников по заданию Петроградского комитета отбыл в Скандинавию для установления связи с ЦК партии. Там он встретился с Александрой Коллонтай, этой «Эге-рией большевистской элиты» (а в чем-то, если продолжить ассоциации с античностью, и Мессалиной. – Ред.), которая поддерживала тогда тесные контакты с Лениным и Крупской. (Эгерия – обладавшая даром пророчества нимфа священного ручья, из которого жрицы-весталки черпали воду для храма богини Весты, супруга и советница второго римского царя Нумы Помпилия (715–673/672 гг. до н. э. – Ред.). Шляпников стал ее ближайшим доверенным лицом и тем самым значительно усилил свои позиции в партии. Это не помешало ему вернуться в ноябре 1915 года в Петроград для ведения подпольной работы. В 1915 году его кооптировали в ЦК партии. В 1916 году ему удалось во второй раз во время войны выехать за рубеж для сбора средств в фонд партии в Америке. По возвращении он обнаружил, что Бюро ЦК партии в России «частью арестовано, частью дезорганизовано, так что пришлось создать новое Бюро ЦК»[42].

Позднее в своих воспоминаниях о революции в России Шляпников, несмотря на партийную пристрастность, показал себя честным и интеллигентным наблюдателем революционных событий. Однако его персональный успех в дни подпольной работы и негласных контактов с партийным руководством за рубежом, должно быть, подействовал на него самого и побудил его переоценивать важность большевистского подполья. В оценке положения России в первые двадцать месяцев войны Шляпников утверждает, что, несмотря на отсутствие поддержки со стороны революционной интеллигенции, подпольная деятельность рабочего класса никогда не прекращалась. Он пишет: «Рабочие организации выдвинули своих собственных полнокровных пролетарских лидеров… Как и в мирное время, организационную опору подпольных рабочих организаций составляли фабрика, мастерская, завод… Помимо постоянных организаций нашей партии, на определенных фабриках существовали другие организации – не входившие в нашу партию – нелегальные группы (эсеров, «объединенных социалистов», анархо-коммунистов). Созывались неформальные конференции таких групп в целях разрешения проблем местного характера, проистекающих из внутренних противоречий в этих группах. Отношение к войне и борьбе против шовинизма, а также эксплуатации «патриотических» настроений стояли в центре всей идеологической работы в промышленных центрах по всей России. Деятельность нашей партии во время войны требует своего собственного историка. Ее грандиозный масштаб можно оценить лавиной забастовок, которые постоянно расшатывали подгнивший остов царизма».

Однако Шляпников признает, что пропагандистские материалы, печатавшиеся в подполье, не могли удовлетворить широкий спрос на большевистскую литературу. Он отмечает, что памфлет Ленина и Зиновьева «Война и социализм» объемом более ста страниц распространялся в Москве в копиях, отпечатанных на пишущей машинке. Он добавляет, что фотографии большевистских депутатов Думы, сосланных в Сибирь (тех самых депутатов, чье недостойное поведение Шляпников осуждает в той же статье), были распроданы не менее чем в 5 тысячах экземпляров.

Шляпников умерил бы свой восторг относительно нового пролетарского руководства подпольными большевистскими группами, выраженный в его отчете в марте 1916 года, если бы знал то, что выяснилось полностью после февраля 1917 года. Речь идет о той колоссальной роли, которую играли в революционном подполье полицейские агенты – как шпионы, так и агенты-провокаторы. Не вызывавшие сомнения листовки печатались в значительных количествах, как утверждает Шляпников, различными комитетами Петрограда, Москвы и других городов, быстро возникавшими и так же быстро исчезавшими. Однако мы теперь знаем, что это происходило с ведома охранки. Она обычно позволяла таким организациям действовать определенное время. Как только комитет заканчивал формироваться, приобретал необходимую технику (то есть оборудование для подпольной печати) и начинал выпускать агитационные материалы, полиция принимала в отношении него меры, подвергала аресту состав комитета, а печатные станки и листовки – конфискации. Иногда полиция передавала материалы, содержащие доказательства подрывной деятельности комитетов, в прокуратуру. Подозреваемых лиц либо обвиняли в антиправительственной деятельности, выражавшейся в призывах к насилию, либо в принадлежности к преступной организации – Российской социал-демократической партии. Во время войны подобного рода процессы происходили в районных военных судах. Это были, однако, обычные гражданские суды с использованием адвокатов. Они отличались от настоящих военных судов в прифронтовых зонах, находящихся под непосредственным контролем военных властей. Поражает снисходительность, с которой эти суды относились к обвиняемым, чье участие в подрывной деятельности не вызывало сомнений и позднее, после революции, становилось предлогом для гордости и бравады самих «правонарушителей»