Фаина Раневская. Один день в послевоенной Москве - стр. 9
По неполным данным, осенью 1946 г. за хищение хлеба в СССР были осуждены 53 369 человек, из них 36 670 человек (74,3 %) приговорены к лишению свободы. Среди общего числа осужденных (по всем видам преступлений) в 1946–1947 годах около 50 % составляли женщины с малолетними детьми, которые должны были следовать за своими матерями. Всплеск так называемой «женской преступности» в эти годы был прямым следствием голода, так же, как и рост преступлений, совершенных детьми и подростками. Часто наказание – от 5 до 8 лет заключения в исправительно-трудовом лагере – совершенно не соответствовало степени содеянного (такой срок можно было, например, получить за кражу нескольких картофелин с колхозного поля или одного килограмма муки).
Через 10 дней после повышения пайковых цен 27 сентября 1946 года правительство и Центральный Комитет партии приняли новое постановление – «Об экономии в расходовании хлеба», снимающего часть населения с пайкового снабжения. Это был удар посильнее повышения цен. Прежде всего пострадали жители сельской местности, там были сняты с пайкового снабжения хлебом 23 млн человек. В городах та же участь постигла еще 3,5 млн человек, в основном неработающих взрослых иждивенцев. Одновременно ухудшалось качество выпекаемого хлеба: с 1 ноября 1946 года была официально установлена норма примеси овса, ячменя и кукурузы при хлебопечении до 40 %, а для Москвы и Ленинграда – до 25 %.
После снятия с пайкового снабжения иждивенцев и жителей сельской местности много народу ринулось в города, устраиваться на заводы. Промышленные предприятия Ленинграда, например, приняли в октябре 1946 года в два раза больше рабочих, чем в сентябре.
Но несмотря на все меры, справиться с кризисом не удавалось. Следующим шагом стали денежная реформа 1947 года и отмена карточек, но надо сразу сказать – экономическая целесообразность этого крайне сомнительна. Главной целью обеих реформ было показать и населению, и всему миру силу советской экономики.
Естественно, и эти реформы не обошлись без утечки информации, и в конце ноября 1947 года началась паника. В то время в сберкассы ежедневно поступало около семи-восьми миллионов рублей и примерно столько же выплачивалось вкладчикам. Но 28 ноября объем денежных операций увеличился в три раза, 29 ноября в семь раз, а 30-го – уже в десять.
В промтоварных магазинах скупали все, что только можно. Дорогостоящие товары, до этого лежавшие месяцами, буквально сметались. Так, в трех мебельных комиссионных магазинах мебельные гарнитуры стоимостью 30, 50 и 60 тысяч рублей к 29 ноября были уже проданы, а на гарнитур за 101 тысячу рублей, который не могли продать в течение трех лет, имелись уже четыре покупателя. Меха, золото, серебро, драгоценности исчезли за три дня. 2 декабря из дюжины ювелирных магазинов Москвы работали только три, остальные закрылись на «учет», потому что им нечего было продавать.
Когда кончились ценные товары, люди стали скупать все подряд. В Петровском пассаже в магазине узбекской промкооперации распродали даже все тюбетейки, которые прежде вообще никому не были нужны. «Уже несколько дней народу на улицах тьма, – писал В. Кондратьев, – все магазины: и коммерческие, и комиссионные, и промтоварные – облеплены очередями. Позавчера на бывшей Никольской в магазине «Оптика» брали нарасхват бинокли. Прекрасные цейсовские бинокли – мечта всех средних командиров на фронте – покупали теперь какие-то бабенки, мужички, и брали не один-два – десятками, по сто рубликов за штуку. Уже неделю, как в сберкассах толкотня, кто вносил деньги, кто, брал, не известно же никому, чем обернется реформа и как лучше… Ну, а вечером рестораны коммерческие штурмовались с боя, крики, брань, чуть ли не потасовки у дверей…»