Это я тебя убила - стр. 86
Рассеянно отпиваю. Глаза мигом лезут на лоб: все еще горько.
– Мерзость какая… – Едва сглотнув, хочу все же налить себе воды, но тут Орфо ловко берет кувшин, кажется, со сливками и опрокидывает над кубком. Напиток становится неожиданно не серым, а нежно-коричневым.
– А так?
Смирившись с судьбой, пробую снова. Удивленно поднимаю взгляд:
– Намного лучше.
Орфо довольно улыбается; на щеках слабо проступают ямочки. Я ловлю себя на мысли, что не могу отвести глаз от ее лица. Хочу… пожалуй, хочу окончательно понять, что именно в нем изменилось. Возможно, это будет первый шаг к пониманию всего остального.
Она не накрашена сейчас, но я легко представляю ее с «кошачьими» стрелками, как на портрете. В Физалии и Игапте такой макияж был женским, мужчины предпочитали «панду» – меньше акцента на внешние углы глаз, больше – на толстую обводку век. И то и другое отталкивало меня, особенно когда «кошачьи» глаза рисовал мне хозяин. Помню, как потом, склоняясь над раковиной, я яростно стирал все это с лица, и слизистые щипало. Сейчас даже представить себе не могу, что будет, если я возьму на пальцы немного этой смешанной из золы, тертого малахита и масел дряни и хотя бы поднесу к своим глазам.
Но Орфо на портрете стрелки шли; ей идет даже эта усталая естественная чернота. Идет мирный блеск глаз, идут распущенные волосы, обрамляющие сильно похудевшее, вытянувшееся лицо. В детстве ей, как и многим гирийским детям, запрещали так ходить. Вечные косы, пучки, хвосты. Считалось, что такие прически удерживают жизненную силу, что дети до определенного возраста могут ее случайно расплескать, если их локоны будут мотаться из стороны в сторону и плясать на ветру. Такие девочки, например, станут бесплодными и сварливыми. И если в целом наш мир не осуждает бесплодных и сварливых, то для принцессы это крайне нежелательная судьба. Для будущей королевы – вовсе роковая. Впрочем…
– Эй. – Похоже, я увлекся и потерял счет времени. – На что ты так смотришь, а?
Она спрашивает это без тени кокетства, скорее склочным тоном своего кота, быстро отворачивается и начинает пить сливки прямо из горла кувшина.
– Фу, фу, фу, отдай! – возмущается Скорфус, пытаясь помешать ей на свой манер: бодает дно кувшина. Орфо обливается и гневно на него шипит.
– Так, сейчас я засуну туда тебя!
От сварливости прически ее, похоже, все-таки не спасли.
– Держи. – Я подаю ей льняную салфетку, прежде чем осознал бы, что делаю. Понимаю, что спохватываться поздно, и просто смотрю на белые полосы под ее носом, капли на подбородке и груди. – Не старайся. Сила твоего отца – не в усах.
Скорфус таращит глаз и неожиданно закатывается – наверное, его поразило равнодушие, с которым прозвучало последнее. Он счел это шуткой, хотя я не шучу, я вообще, по-моему, почти никогда не шучу. Но его хохот вовремя: Орфо отвлеклась и забыла, что я слишком пристально ее разглядывал. Пытался найти девочку, которую знал. Пытался осознать, кого нашел вместо нее.
– Ты ешь, ладно? – вытершись, говорит она. Салфетка так и прижата к лицу, взгляд снова серьезный, если не сказать строгий. – Хотя бы что-то. Пожалуйста.
– Да, да, – вклинивается Скорфус, прежде чем встать на задние лапы и сунуть морду в спасенный кувшин. Оттуда гулко доносится продолжение: – Ты придешь в норму тем быстрее, чем больше смертных вещей будет тебя окружать. Еда – одна из них. Так что лопай.