Эстетика убийства - стр. 22
Надя весело рассмеялась и, кокетничая, виляя бедрами, заскользила к двери, а мы, я, усмехаясь, а Павлер, тяжело вздыхая, вошли в широкую гостиную. Створки двери неслышно распахнулись, на нас всей тяжестью навалилось чужое, самоуверенное богатство. В нем был свой вкус – то есть, полнейшее его отсутствие. Нет, это, конечно же, не вкус, но это – стиль! Майка утверждает, что это наше печальное будущее. Так уже было – ушел один стиль, воспетый классиками, пришел – другой. Вместе с другими классиками. Успокаивает лишь то, что и этот уйдет… и тоже вместе с классиками.
Мы отодвинули от резного дорогущего обеденного стола резные же дорогущие стулья и, поскрипывая их кожаной обивкой, по-хозяйски расселись.
«У вас в спектаклях, на сцене, скромнее, господин Павлер», – сказал я.
«У нас денег мало, господин следователь!» – ответил постановщик.
«Не прибедняйтесь! Гонорары, небось, рвете страшные, публику обираете. Моя жена платит за билет и плачет. А я-то как плачу! Она ведь мои деньги платит, потому что своих ей нипочем не хватит. Впрочем, и моих не всегда хватает. Так что, мы в складчину… Да и к тому же я не следователь вовсе. Я – оперативник. Сыщик, иными словами».
«Извините, не хотел вас обидеть…» – съязвил Павлер и блеснул на меня глазами.
Ага, подумал я, этот даст томагавком по голове – только держись. Вот так ему Волей что-нибудь неосторожно сказал, а он хвать со стены топор и хрясь Волея по черепушке! А потом режиссер-постановщик ручку обтер на топорике и дальше по сценарию…
Чушь какая-то! Ну, зачем ему топориком? Это разве каждый может? Выстрелить – почти каждый, а ножом или топориком только особо талантливые… в этой области. Или обученные, как с одним типом в Мексике было. Ледорубом – по умной, циничной и талантливой голове. И жестокой… потому что сам к топору звал… от топора и погиб. Кто к нам с мечом придет, тот от меча… И так далее. Но это уже о другом, о вечном.
«Садитесь, – говорю я вежливо, – сейчас обстоятельно разговаривать будем. И очень, знаете ли, пристрастно…»
«Я сяду… – краснеет от страха Павлер. – Но почему же пристрастно?»
«А потому, что Волей вам был дорог, как друг, а моей жене – как писатель. Я читал только две его книжки. Впечатлило… Но это не моё… чужое это мне».
«А что ваше?» – искренне, судя по раздраженному тону, обиделся за покойного друга постановщик.
«А моё вот, – я широко развел руками, – чужая жизнь, чужая смерть, чужие мерзости, чужие несчастья. Мои пьесы, коллега, разворачиваются на этой сцене, и свет рампы в том моем спектакле – свет луны и солнца, а не стоваттовых ламп».
«Спрашивайте», – решительно сглотнул слюну Павлер и побледнел еще больше.
«Извините за вопрос, я не любопытства ради, – сказал я серьезно, хотя и явно чуть ёрничая, – вы его любили?»
Павлер вспыхнул, вскочил со стула, но тут же плюхнулся обратно и гордо задрал нос.
«Вообще-то это дело сугубо личное, – сказал он с хрипотцой в голосе. – Но, принимая во внимание сии печальные обстоятельства (он вдруг жалобно всхлипнул и быстро опустил глаза, из которых капнули две полновесные слезы), я любил его… Всей душой! Полностью, без остатка, с благодарностью за всё!.. Как друга, как брата, как отца… если хотите, и как, как…»
«Дальше не стоит, – прервал я, – дальше действительно только ваше».