Эрнестина - стр. 2

Как только он скрылся, я спросил у Фалькенейма: – Кто этот человек? – Один из самых знатных людей Швеции. – Вы меня заинтриговали.

– Ему необычайно повезло, что он оказался здесь. Милость нашего государя может быть сравнима лишь с великодушием Августа по отношению к Цинне. Человек, которого вы только что видели – не кто иной, как граф Окстьерн – один из самых враждебных королю сенаторов во время революционных событий 1772 года.[2] Когда настали спокойные времена, он вновь запятнал себя беспримерными злодействами. И вот его, уже осужденного по закону, вызывает король и, памятуя о ненависти, которую тот не раз выказывал ему прежде, говорит: «Граф, мои судьи приговорили вас к смерти… Несколько лет назад вы собирались поступить со мной также. Именно поэтому я дарю вам жизнь. Я желаю доказать вам, что сердце того, кого вы считали недостойным трона, все же не лишено добродетелей». Окстьерн падает к ногам Густава, проливая потоки слез. «Я рад был бы иметь возможность полностью избавить вас от наказания, – продолжает государь, поднимая его с колен, – однако тяжесть ваших преступлений не позволяет мне сделать это. Посылаю вас на рудники. Это не доставит вам счастья, но, по крайней мере, сохранит вам жизнь… А теперь уходите». И Окстьерна отправляют туда, где вы его недавно встретили. Ну что ж, нам пора, – добавил Фалькенейм, – уже поздно. Письмо Окстьерна захватим по дороге.

– О, сударь! – воскликнул я, обращаясь к своему проводнику. – А не провести ли нам здесь еще недельку? Вы настолько разожгли мое любопытство, что я не выйду теперь из этого подземелья, пока вы не расскажете, что же обрекло этого несчастного на вечное погребение. Допустим, он совершил преступление. Однако лицо его необычайно интересно. Этому человеку нет и сорока лет, не правда ль?.. Хотелось бы вновь увидеть его на свободе. Мне кажется, он смог бы восстановить свое честное имя.

– Восстановить честное имя? Нет, для него это невозможно, нет, никогда. – Ради бога, сударь, удовлетворите мое любопытство.

– Хорошо, я согласен, – ответил Фалькенейм, – к тому же недельный срок даст и ему время разобраться со своей перепиской. Надо передать ему, чтобы он не торопился. Пройдем во внутреннюю комнату, там нам будет спокойней, чем посреди улицы… Признаться, я не испытываю никакой радости от того, что мне предстоит поведать вам все начистоту. Ведь мой рассказ наверняка разрушит то чувство жалости, что внушает вам этот негодяй. Я бы предпочел, чтобы он не терял вашего расположения, а вы по-прежнему пребывали в блаженном неведении.

– Сударь, – сказал я Фалькенейму, – прегрешения этого человека позволят мне лишь лучше понять его. Для того я и путешествую, чтобы познавать людей. Чем дальше отодвинул он препоны, навязанные законами общества или природы, тем интереснее мне постичь его душу, тем более достоин он возбудить и внимание мое, и сочувствие. Добродетель алчет поклонения. Ей в удел достается признание… Ей пристало быть окруженной почетом. Если ее последователи гонимы – тысячи рук раскрываются им навстречу. От виновного же все отворачиваются… стыдятся оказать ему поддержку или пролить за него слезы сострадания, его сторонятся, точно прокаженного, его словно вычеркивают из всех сердец. Его не спасают во имя человеколюбия, а лишь осуждают, потворствуя собственной гордыне. Существует ли личность более примечательная, нежели тот, кто с вершины почестей внезапно проваливается в пучину невзгод, кто был рожден для милостей фортуны, а ныне принимает лишь ее удары… кто угнетаем бедами и нуждой, и чье сердце раздираемо уколами совести и укусами отчаяния? О дорогой мой друг, именно такой человек достоин моей жалости. Я не стану повторять вслед за глупцами: «Это его вина» – или за черствыми душами, пытающимися оправдать собственное ожесточение: «Он слишком виновен». Ах! Какое мне дело до того, что он преступил, что он презрел и что он свершил! Он – человек, а значит он по природе слаб… он преступник, он отверженный, и мне его жаль… Говорите же, Фалькенейм, говорите, я сгораю от нетерпения вас выслушать.