Енот-потаскун - стр. 17
Смущал идиотский статус, о котором сказала Ольга: «свободен, как ветер». Ну просто фу-у-у. Хотя, может, она и права, может, это только стеб. К тому же подобрать потерявшегося духа разрушения, неделю держать его у себя, разыскивать хозяйку – о многом говорит. Плохой человек вряд ли стал бы этим заниматься.
В общем, мне просто было любопытно на него взглянуть.
- Хорошо, - вздохнула я. – Пообедаю.
Такси остановилось у маминого дома. Бросив взгляд через перекресток, туда, где жалобно раскорячился мой Матиз, я поплелась за ней к парадной.
Двадцать три года из двадцати шести я прожила в типичном питерском доходном доме. Напоминающем красавицу в грязном лифчике и рваных трусах, надетых под бальное платье. Фасады, отделанные рустом на манер флорентийских палаццо, атланты, маскароны, львиные головы, грифоны, угловые эркеры башенкой. Это все с улицы, с Чайковского и Чернышевского. Да и центральный двор ничего так, а вот дальше… Хоть кино о блокадном Ленинграде снимай.
Мы жили во внешней, «господской», части дома, выходящей на Чайковского. Там были роскошные лестницы, огромные комнаты и высокие потолки. А моя школьная подруга Катя – во внутреннем флигеле. Туда даже заходить было страшно. Как и подниматься по узкой темной лестнице со стоптанными ступенями.
Впрочем, в нашей роскошной трешке на втором этаже, да еще и с эркером, имелся один существенный изъян. Она была коммунальной. Когда-то ее выделили из восьмикомнатной. Нам достались огромная ванная и туалет, а вот кухня отошла в другую часть, поэтому наша, оборудованная в бывшей комнате прислуги, оказалась сравнительно небольшой. Еще у нас был длинный широкий коридор, по которому я в детстве каталась на велосипеде, и кладовка, забитая общим хламом.
До войны в двух комнатах жили с тремя детьми мои прабабушка и прадедушка, инженер-путеец. В блокаду прабабушка и двое старших детей умерли, а младшего эвакуировали с детдомом, но эшелон по пути разбомбили. Прадед, вернувшись с фронта, был уверен, что вся его семья погибла. Каким-то чудом ему удалось получить обратно одну из комнат. А в конце пятидесятых неожиданно оказалось, что мой дед жив. Отслужив срочную, он вернулся в Питер и поселился у своего отца.
С бабушкой дед познакомился в шестьдесят третьем, уже после его смерти. Родился мой отец, и тут они столкнулись с проклятьем большого метража, знакомого многим обитателям питерских коммуналок. Двадцать восемь квадратов на троих – слишком жирно, чтобы поставили на очередь. Даже на кооператив. Конечно, две соседские семьи под боком не пять и, тем более, не пятнадцать, но все равно то еще удовольствие. Кто так жил – знает, кто не жил – тому не объяснить.
Как только разрешили приватизацию и продажу жилья, еще до моего рождения, отец, подавшийся из комсомольских функционеров в бизнес, выкупил вторую комнату. А с третьей получилась засада. Баба Маша продавать ее наотрез отказалась. Питерцы, всю жизнь прожившие в центре, - это особая каста. Они, скорее, согласятся до смерти делить туалет и кухню с соседями, чем переедут на выселки. Мои родители тоже могли купить приличную квартиру в новостройке, но уперлись.
«Это же дом Вейнера!» - поднимал вверх указательный палец отец.
В результате мы так и жили с бабой Машей. Сколько себя помню, она всегда была старой. Сейчас ей, наверно, перевалило за девяносто. Но… «не дождетесь!» Она пережила своего внука Васю, и я не удивлюсь, если переживет правнучку Соню. Отец, умирая, завещал нам с мамой очень нехилую сумму и наказ: выкупить комнату бабы Маши во что бы то ни стало. И я всерьез опасалась, что заниматься этим придется мне.