Энциклопедия юности - стр. 4

Какая «жизнь»? какая «первичная реальность»? Все было решительно вторичным – что вне литературы. Включая собственно Абсолют (про шведскую водку мы тогда не слышали, а представление о понятии, о Брахмане, у меня с тринадцати лет не умозрительное, благодаря «опыту смерти»: беспредельность распахнутого небытия, куда уходит сущее, то есть конкретно «я» как его образчик, становясь все меньше и меньше, превращаясь в медленно и долго затухающую искорку…).

Сергей Юрьенен. 1965

Был еще и абсолют этический. Стать хорошим человеком. Задача, поставленная в стране, основанной на принципе «нравственно то, что служит делу коммунизма», была настолько сложна, что проекту первого романа я дал название уступчиво-снисходительное: «Иногда хороший человек». К тому же «хорошесть» в моем случае была обусловлена писательством как главной целью, а установка на это шла вразрез и вопреки. Мильон терзаний было на этом пути, пока я не схватился, как за мантру, за формулу Томаса Манна, которой он обязан Ницше: «Мораль художника есть воля к творчеству».

Итак: абсолютизм с приставкой «лит».

Внутри него был и другой – мечта (которую, кстати, я еще не пережил) о произведении абсолютном. Так я воспринимал обращенный ведь и ко мне призыв Федора Михайловича, желавшего русскому юношеству возвыситься духом: «Формулируйте ваш идеал!»

В том укреплял и Лев Николаевич, сделавший для наглядности незабываемо-корявый рисунок в Дневнике: при переплыве реки бери повыше, все равно снесет.

См. ЛЮБОВЬ, РЕЛИГИЯ

«Абсурд» было модным понятием нашей юности, в том же ряду, что «пограничная ситуация», «выбор» и «ангажированность» – проникшие к нам через железный занавес веяния экзистенциализма. Камю, миф о Сизифе. Сартр, бытие и ничто. Конечно, в нашей железобетонной реальности даже «абсурд» был спасением: в теплоте бессмыслицы можно было согреться от холода всепланирующего рассудка.

Но, как ни мил был мне экзистенциализм, абсурда я все-таки не любил и даже не верил в его возможность. У К. Паустовского в «Книге о жизни» выведен учитель гимназии, у которого любая бессмыслица, сказанная учеником, вызывает приступ ярости. Мне такая реакция понятна, бессмыслица мне тоже наносит личную обиду, но я вижу за ней не столько чью-то злую волю, сколько леность мысли. В юности я был убежден, что любая бессмыслица – признак недомыслия, а если ее додумать, то откроется игра многих смыслов. Абсурд – непонятый парадокс.

Так, Сизифов труд приводится у А. Камю как образ вселенского абсурда: Сизиф вкатывает камень на гору, а тот всякий раз скатывается, и такова вся человеческая жизнь: тщетная страсть, или абсурд, достойным ответом на который может быть только самоубийство. Но вспомним, что Сизиф был разбойником и отчаянным пройдохой, по преданию, одурачивший даже богов (Танатоса, Аида, Персефону). Таким образом, «сизифов труд» как воплощение абсурда – это, на самом деле, парадокс: тот, кто обманывал других, теперь сам обманывается, в его труд встроен сам механизм обмана. Даже глупый камень и гора могут обмануть того, кто обманывал богов.

Вот так и с абсурдом: это блеклая, дерюжная изнанка какого-то очень точного и жуткого смысла. Это не отсутствие смысла, а злой, подлый, коварный, пугающий смысл. Я готов многое не понимать, но есть в конце концов и