Энциклопедия юности - стр. 31
22 марта.
Дождался вечера, пришел к ним, сказал о «Гербарии», пили чай, шампанское, мной принесенное, и я больше слушал. А Инга мне очень нравится. Он мне показывал фотографии, одновременно одеваясь в дорогу, а она собирала ему чемодан; все были довольны друг другом. И потом мы пошли, он с чемоданом, по Невскому и простились. До 5 ночи читал принесенные рукописи – 2-ю часть романа, ранние рассказы – «Воспоминание о бочке», «Вафли», «Чужая собака», «Кащей бессмертный» (Старая сказка)». Разводы. Почему-то мне легче стало думать о предстоящем романе. а) «Жизнь и репутация Левы Одоевцева» б) «Пушкинский дом»…
23 марта.
…прочитал «Эники-беники».
…
25 марта.
Рассказ Вульфа, роман Джонса (слабый), «Осквернитель праха», «Приметы» Кушнера, «Нюрнбергский эпилог», чтение.
25 марта – 6 апреля.
После пассажа у Инги уехал ночью в Москву, где моментально стало тошно, и через три дня я налегке вернулся в Ленинград. Никаких перемен в образе жизни не было, встретился еще несколько раз с Б…
Ну и так далее. Просто радуюсь возможности внести хоть какую-то хронологическую документальность благодаря дневникам, воскресшим к этому изданию.
Вернемся к нашему визиту.
Там, на Невском, 110, две большие комнаты в его коммуналке были обставлены XIX веком. Здесь же эмигрант из идеологически тесного Ленинграда, вырвавшийся в Москву, которую он намерен «взять», обитал в обстановке советского studio – однокомнатной квартире в блочном доме. Кровать, «стенка». Столик под лакированной подвесной полкой. Блеск стекол, блеск темного лака – ненавистный образец мебели, которая экономит пространство. Что стоит на подвешенных полках со сдвинутыми стеклами? То, чем он восторгается на тот момент. Академическое издание. «Рукопись, найденная в Сарагосе». Ян Потоцкий. (Барокко не любя, не разделяю восторг. Не знаю, что судьба готовит мне испанку, у которой среди прочего окажется и польский опыт, и язык.)
Пробитые его когтями кружочки клавиш. Паршивая заедающая машинка, творящая в высшей мере рациональную лирику, которая тогда была пределом публикабельности. Сидим неудобно. Тесно. Ты самый младший и наименее светский – скажем так, имея в виду твою бесцеремонную настырность. Этого я не предвидел. Встреча проходит не так, как мне представлялось. Битову, видимо, тоже, он бросает взгляды на меня. Не ждал он, что его эго нарвется на эго 20-летнего Эпштейна. Твой бадиленгвидж. Порывистость до того, как сел – и придавил всей гравитацией. Тяжесть твоей неподвижности. Твое самообъятье – пределы тебя, себя в них заключающего.
Иногда ты его размыкаешь, чтобы взять со стола стакан с холодным «Жигулевским». Горьковатым. Пьется плохо. Хочется тепла. Согреться нечем. Жрать, как всегда у Битова, нечего. (Раз в Питере с Ингой Петкевич, женой-писательницей, они меня угостили. Жареные сосиски с гречневой кашей, тоже со сковороды. Но пришлось бежать за хреном через Невский в гастроном, потому что у них кончился, а я вот никак не мог без и чувствовал к тому же, что должен внести вклад. Купленный мой хрен был изготовлен на заводе Ильича – на что за столом, придвинутым к стене в полосатых обоях, я обратил внимание супругов, заслужив похвалу за антисоветскую наблюдательность. «Какой закомплексованный юноша», – предполагаемый после моего убытия комментарий Инги Петкевич, от которой я впервые услышал это впоследствие модное выражение – по поводу другого визитера.)