Элеанор Олифант в полном порядке - стр. 36

Мой музыкант жил на втором этаже справа. Над дверным звонком висела скромная медная табличка с его именем. Я остановилась, прислушалась, но не смогла уловить ничего, кроме гудения лампы в подъезде да отдаленного шума улицы. Этажом выше громко орал телевизор. Я вырвала из блокнота чистый лист бумаги, наложила его на медную табличку, достала карандаш и стала заштриховывать выступающие части. Несколько мгновений спустя у меня в руках было сногсшибательное факсимиле медной таблички, которое я аккуратно положила между страниц блокнота и убрала в сумку. Наружные двери были открыты, а та, что вела в его квартиру – типично викторианский стиль, красное дерево и матовое травленое стекло, – была соблазнительно близко.

Я подошла так близко, как только посмела. Изнутри не доносилось ни звука, движения тоже не наблюдалось. Мне показалось, я разглядела полку с книгами и картину. Человек высокой культуры. Как же много у нас общего!

Я замерла. Вот оно: нежные пальцы на вибрирующей стали; струна, трепещущая в воздухе, призрачно-кремовом, как свет старой-старой звезды. Голос: теплый, низкий, ласковый – голос кудесника, заклинателя змей, повелителя снов. Не устояв, я прильнула к двери и прижалась к стеклу. Он сочинял песню, искал нужные слова, музыку, чувства. Какая высокая честь – присутствовать в самый момент творения! Мой прекрасный Орфей пел о природе. Его голос… Ах, его голос!

Я откинула голову и закрыла глаза. Представила небо – черно-синее, мягкое и густое, как мех. В глубинах ночи, в ее бархатной бездне, искрился свет, способный тысячу раз рассеять любой мрак. Начали проступать узоры; пораженный взор выискивал завитки улиток, россыпи жемчуга, богов, зверей и планеты. Мы стояли неподвижно, но в то же время вращались вокруг своей оси и двигались по кругу, совершая вокруг солнца виток за витком, и головокружительный момент…

Музыка вдруг стихла, сменившись каким-то смутным движением. Я отпрянула и принялась торопливо взбираться по лестнице. Сердце в груди бешено забилось. Но ничего не произошло. Остановившись на лестничной площадке, я несколько минут подождала. Опять ничего.

Я на цыпочках спустилась вниз и вновь подошла к двери. Музыка возобновилась, но мне не хотелось его тревожить. В конце концов, я пришла сюда только посмотреть, где он живет. В этом нет ничего плохого. Теперь миссия выполнена.

Выбрасывать на ветер такие деньги было чистейшим безумием, но, оказавшись на улице, я махнула водителю проезжавшего мимо такси. Вечер хоть и выдался долгий, но теперь на дворе царила ночь, и я готова была взойти на борт. Плохие вещи случаются в темноте. По моим оценкам, такси до дома должно было стоить порядка шести фунтов, но у меня не было выбора. Я застегнула ремень и подняла стеклянную перегородку, отделяющую меня от водителя. У меня не было желания знакомиться с его взглядами относительно футбола, городского совета или какого-либо другого вопроса. Все мои мысли занимало только одно. Точнее, один.

Через пару часов я осознала, что заснуть после вечерней авантюры просто так не удастся. Я включила свет и посмотрела на свою ночную рубашку. У меня их две, на смену, чтобы одну можно было постирать, а другую надеть. Они совершенно одинаковые, длиной до лодыжек и с глухим воротничком. Сделаны из мягкого хлопка с начесом. Обе лимонно-желтые – этот цвет напоминает мне яркие леденцы; они не были частью моего детства, но все же это отрадный образ. Когда я была маленькой, мамочка порой угощала меня, кидая мне в рот фаршированные красным перцем оливки, а иногда – маслянистые анчоусы из красно-желтой железной банки в форме гроба. Она всегда подчеркивала, что рецепторы изысканного человека жаждут пряных и соленых вкусов, а дешевые сладости созданы на погибель беднякам (и их зубам). У мамочки всегда были очень острые, очень белые зубы.