Эксперимент Зубатова. Легализация рабочего движения в первые годы XX в. - стр. 51

Письмо явственно свидетельствовало о том, что вместо исправления и становления на путь истинный политические заключенные московских тюрем проходят новый этап агитации наглядным примером со стороны закоренелых и неисправимых народовольцев. Получалось, карательные и исправительные учреждения дореволюционной России превращались в школы молодых революционеров, своеобразные лаборатории по передаче опыта нелегальной работы.

Всё это не могло не волновать высшие чины полиции само по себе, но дальше в письме Сергея содержались издевательские для карательных органов сентенции: «Тригони там танцует и поет и без конца рассказывает… Через политических ему был поднесен адрес от обитателей 3 этажа и курсисток»[292]. Читающие эти строки вряд ли могли отделаться от ощущения, что описываемые события происходят не в тюрьме, а в каком-то нелегальном клубе революционеров под прикрытием. Реакция товарища министра Петра Дмитриевича Святополк-Мирского была соответствующей: «Хорош надзор и у нас в Шлиссельбурге и в Бутырках. Я приказал вызвать в среду Полковника Обуха»[293]. В папке полицейского дела содержатся еще несколько перлюстрированных писем, воспевающих несокрушимую силу духа старого народовольца Тригони.

Продолжением истории стало письмо главы Особого отдела Л. А. Ратаева начальнику Московского охранного отделения С. В. Зубатову, содержащее плохо скрываемое раздражение, служебные распоряжения и язвительные формулировки: «Вашему Высокоблагородию, несомненно, известно о порядках, которые практикуются в Бутырской тюрьме, предоставляющих возможность совершенно свободно сноситься и вести продолжительные беседы с единомышленниками»[294]. Упреки в адрес Зубатова были справедливы: перлюстрация писем в Москве, контроль за передвижениями неблагонадежных лиц, их выявление и арест были прямой обязанностью политической полиции. Свободная переписка арестантов, их вольное поведение в Бутырской тюрьме, доступ курсисток к арестантам свидетельствовали не только о недоработках администрации карательного учреждения, но и о серьезных упущениях чинов московской охранки.

Письмо Л.А. Ратаева датировалось 6 марта 1902 г., в этот же день Зубатов написал в Особый отдел красноречивый ответ. Оперативность отчета начальника Московского охранного отделения могла объясняться его готовностью к критике со стороны Особого отдела и желанием перевести обвинения на руководство Бутырской тюрьмы. В донесении Зубатова Ратаеву описывалась пренеприятная история, случившаяся с чиновником для поручений МОО штаб-ротмистром А. И. Спиридовичем в Пересыльной тюрьме. Целью поездки представителя Отдельного корпуса жандармов Спиридовича в тюрьму были допросы содержащихся там курсисток высших женских курсов. Интересно, что командирован в тюрьму Спиридович был самим директором этих курсов, членом-корреспондентом Петербургской Академии наук В. И. Герье[295]. После допроса курсисток Спиридович и В. И. Герье проходили через так называемую сборную комнату, в которой арестанты встречались с приходящими к ним посетителями. Как пишет Зубатов, «…все пространство было занято сплошь толпой студентов, которые расхаживали по палате и вели разговор только между собой, так как лиц, желавших иметь свидания с ними, не находилось… толпились и разгуливали около окон, хотя быть им там совершенно не надлежало. В сборной стоял общий шум. При проходе же названного офицера начался свист»