Её цветочки - стр. 35

– Да, ваше величество, – ответила Виола и, сделав кособокий реверанс, пустилась бежать по лужайке, заправив юбку в трусики, как это делала сама Бри, чтобы сподручнее было бегать.

Как только Виола отбежала достаточно далеко, Бри быстро огляделась, чтобы убедиться, что остальные тоже не могут ее услышать, и прошептала:

– Ты Его видела? В доме Его не было.

Инжирка покачала головой.

– Я следила за тропинкой, как ты мне сказала. Он не выходил.

По спине Бри пробежал опасливый холодок.

– В Его комнате Его не было. Я проверяла.

– Ты уверена, Бри? Если Он застукает тебя…

Хотя она нервничала, как перепуганный заяц, Бри сделала то, что делала всегда. Она улыбнулась, поглядев на встревоженное лицо Инжирки, и взяла ее за руку, всегда готовая защитить, всегда готовая успокоить.

– Все будет хорошо, все будет в порядке, – соврала она так убедительно, что почти поверила себе.

Фрэнсин быстро и остервенело шагала по лесу Лоунхау, похожему на зелено-золотой ковер там, где сквозь ветви деревьев в него проникали лучи предвечернего солнца.

Это какой-то жестокий розыгрыш. Ведь записи актов обо всех этих рождениях и смертях могут быть поддельными. Не может быть, чтобы она забыла такую важнейшую часть жизни, как наличие четырех сестер и брата. Не может быть, чтобы она могла забыть Бри, живую или мертвую.

Вот только Мэдлин отнюдь не жестока. Она легкомысленна, эгоцентрична и назойлива, но никогда не была жестокой. И как бы Фрэнсин ни хотелось верить в обратное, она знала – Мэдлин не солгала… Солгала мать.

Это был сокрушительный удар по всем устоявшимся представлениям Фрэнсин. Она остановилась посреди тропинки и схватилась за живот, который свел спазм ужаса.

Хотя к ее горлу опять подступили слезы, она не позволит им потечь. Выпрямившись, она застыла, пытаясь вспомнить хоть что-то из своего раннего детства, что-то такое, что подкрепило бы слова Мэдлин. Но в ее памяти так и не всплыло ни единое воспоминание, как будто она появилась на свет, уже полностью сформировавшись, в возрасте пяти лет.

Фрэнсин пришло в голову только одно – то, что она никогда не думала о своем отце, безоговорочно поверив тому, что ей говорила мать: он будто бы утонул. Она не помнила, как он выглядел, даже смутно, не помнила, как от него пахло. И в доме не было ни одной его фотографии. Как и семейных фотографий.

Сгущались сумерки, удлинялись тени, а Фрэнсин все продолжала стоять, погрузившись в свои мысли. Это пришло к ней не сразу, скорее не воспоминание, а ощущение атмосферы – какое-то напряжение, настороженность, подспудное возбуждение, давнее и потому приглушенное. Но откуда оно взялось? Этого она не знала.

Может, это чувство передалось ей от матери? Нет, определенно не от нее. Тогда, может, от отца? Мать говорила о нем только тогда, когда ее спрашивала Мэдлин – такие вопросы ей всегда задавала Мэдлин, но не Фрэнсин.

Она зарычала, злясь на себя, не зная, действительно ли помнит это, или же это порождено ее воображением, потому что она сама не своя.

Фрэнсин шла, ничего не замечая вокруг; сумерки сменились темнотой, дневные птицы угомонились, и из своих нор и гнезд выбрались ночные существа. Природа никогда не молчала, лес всегда был полон звуков, издаваемых зверями и птицами, как хищниками, так и теми, кого эти хищники едят.