Эдуард Стрельцов. Памятник человеку без локтей - стр. 47
Конечно, никакой заместитель министра не взял бы на себя ответственность за остановку поезда, не обратись к нему представители футбола – жанра, курируемого соответствующими отделами ЦК партии. Кто из номенклатурных работников не знал, что значат для престижа государства победы или поражения на международной арене.
И заместителя министра, давшего «добро» на торможение поезда и потому невольно ставшего партнером Эдуарда Стрельцова, смело можно причислить к организаторам победы над поляками.
Я вряд ли поступаю корректно, анализируя работу нанятого газетного сатирика с позиций сегодняшнего, всем нам разрешенного, свободомыслия. Не сомневаюсь, что, будь сегодня Нариньяни жив, он над многими посылами своего фельетона прилюдно же и посмеялся бы, набрав очки в другом направлении, – возможно, набрался бы и мужества рассказать, какие же именно из конъюнктурных соображений толкали его на тот или иной выпад, убийственно жалящий юного Эдика.
Сегодня я рассматриваю рабский труд фельетониста как примету времени, в некоторых аспектах не самого худшего для нашей многострадальной страны.
Повторяю, что Нариньяни – мастер. И в написанном им нет ни одной безобидной строчки – каждая умело заминирована.
Конечно, изощренный «правдист» прекрасно знал, что людей посвященных и причастных он своим фельетоном ни в чем не убедит. Но он вполне сознательно и цинично обращался к непосвященной в спортивные дела массе, будил в толпе обывательский протест, не сомневаясь ни на мгновение, что критически заряженное им против привилегированных молодых людей быдло сметет и запугает несогласного с журналистом и его газетой знатока.
Как правило, в фельетоне Нариньяни оперирует фактами. Но до чего же нечистоплотен он бывал в их толковании!
В сороковые годы тем же Нариньяни был написан добрый, можно сказать, лирический фельетон «Приют одиннадцати», посвященный милым чудакам-болельщикам (один из них, если не ошибаюсь, всеми уважаемый профессор), которые немного стесняются своей несолидной страсти к футбольной игре.
Но здесь, в «Звездной болезни», он обращается к агрессивной сути тех граждан, которые склонны требовать от спортсмена, а не любить его. Талант, как считалось в советском обществе, обязан служить этому обществу во сто крат усерднее, чем бездарность.
Иначе никто бы не простил таланту того, что он существует, то есть выделяется из общего ряда?
В ходу было выражение: «У народа в долгу». Талант – получалось – не народ.
Кого тогда, интересно, считало народом идеологическое руководство, постоянно говорившее от имени народа?
Себя же с ним командиры тоже не отождествляли, поскольку в своем кругу обычно говаривалось: народ нас не поймет.
Кого – нас?
Ставило ли наше государство когда-нибудь своей целью делать из больших спортсменов образцовых – согласно навязанной советскому обществу морали – граждан, воспитывая их соответственно?