Джуроб. Виртуальный роман - стр. 33
– Верю. И куда же теперь? – собственное спокойствие меня поражало.
– Во «Фрегат», официанткой.
В этом дурацком степном городе, стоящем за тыщи вёрст от ближайшего водоёма, единственный кабак назывался почему-то «Фрегатом».
– Во «Фрегат» официанткой? – меня явно заклинило.
Маша глянула – Павлик сосредоточенно осматривал-изучал радиоаппаратуру в углу.
– Я не могу, не могу, мне осточертело! Понимаешь? – она пыталась изо всех сил говорить тихо, сквозь зубы. – Надоело получать восемьдесят рублей в месяц, надоело ходить на каблуках по плацу, надоели эти голодные солдатские рожи вокруг – хожу как голая…
– «Солдатские рожи» – это про меня?
– Да нет, конечно! Перестань!.. Да и с тобой… Не могу я вот так, понимаешь? Я хочу, чтобы красиво всё было, чисто… Да и ты всё равно совсем скоро уедешь… Ни к чему всё это…
Она вдруг положила руки мне на плечи, помедлила чуть, вглядываясь и словно ожидая, что я оттолкну её, и поцеловала – сильно, долго, мучительно. Я на поцелуй не ответил.
– А я папке расскажу! – крикнул младший Клюев.
Я повернулся к нему, чтобы урезонить, но из-за плотного тумана в глазах никак не мог увидеть-разглядеть его лицо. Да и – к чему?
Ни к чему всё это!
Ни-к-че-му!……………………………………………………………
Глик восьмой
Этим стоточием не автор оборвал – я.
Там дальше мой Николаев-старший ещё во всех подробностях описывает, как он через две недели получил обходняк, как в последний вечер перед уездом домой достал цивильные шмотки, переоделся и припёрся в ресторан «Фрегат» – прощаться со своей Машей (у меня есть подозрения, что имена-фамилии в «Стройбате» – подлинные), как наглотался через меру армянского коньяка, перешвырял чуть ли не все дорожные деньги в шапку оркестрантам, заказывая песни для «замечательной девушки Маши», как объяснялся ей в любви на заблёванном дворе ресторана под свист ноябрьского ветра, как бился головой о колоду для рубки мяса и клялся-обещал вернуться в этот забайкальский городишко (только вот на родину краем глаза глянет, одним только краешком!) и как в самый наипоследнейший-распоследний раз поцеловал свою коханую прыгающими от горя, от пьяных рыданий губами…
Когда я весь фрагмент распечатал на принтере и дал посмотреть своей филологине, она, уж конечно, скривилась: «Ползучий реализм!» Я, разумеется, иного и не ожидал: Анна моя торчит от текстов Пелевина, Сорокина и прочих постмодернистов-онанистов. Впрочем, какой тот же Пелевин, к хренам собачьим, модернист: я попробовал читать его «Generation “П”» – махровый сатирический реализм в духе Салтыкова-Щедрина да Ильфа-Петрова, только без их искромётной весёлости… Да, согласен, у Александра Николаева чересчур много подробностей, так называемой бытовухи, дотошности в письме. Но а как без этого передать психологические нюансы, объяснить движения человеческой души, показать, а не просто рассказать? Впрочем, повторяю, концовку его повествования о любви я таки смял-сократил.
Второй комментарий-замечание Анны Иоанновны по поводу прочитанного был ещё более предсказуем:
– Что, кладовщицы Любы ему мало было? Как отец твой бабником был, так и ты – весь в папашу!
– Не кладовщицы, а мастера…
Я подозреваю, что жена на полном серьёзе считает: я уже всех баб от 15 до 50 в Баранове нашем перетрахал-оприходовал, а теперь вот совсем на этой почве свихнулся – о Джулии Робертс возмечтал… Это она, Анна, с целью умыть меня, подкинула в разговоре восхитительный палиндром: «Венер хотят охренев». Охренев так охренев! Зато – Венер! Нет, какой всё же отличный афоризм склепал-сформулировал отец мой: «