Дым под масками - стр. 48
Но глядя на осунувшееся лицо и рыжие волосы, тусклые в полумраке, Штефан понял, о каких чувствах говорит Томас.
– Я не знаю, умерли ли Пина и Вито, – тихо начал Штефан. – Я не видел их мертвыми. У нас есть приглашение в Гардарику, мы летим туда, в Кродград. Я нанял сильного чародея, я найду еще артистов, а Хезер такая умница, она… не просто ведет представление, она понимает, как ты его ставил… У нас все будет хорошо. Все, что мы делаем – это твое, и будет твоим, чтобы ни случилось…
Штефан хорошо врал, но когда нужно было говорить правду часто становился косноязычным. Когда он впервые пытался объясниться в нежных чувствах Хезер – она очень удивилась. Сказала, что ждала от него большего красноречия, а он, перенервничав, начал ворчать, что если она хочет красноречия, то он может попробовать продать ей сервиз.
И сейчас слова снова отказывались служить ему. Они с Томасом уже прощались, но тогда Штефан не чувствовал необратимости этого прощания. Ему все казалось, что скоро все будет как раньше. Но теперь он чувствовал, что как раньше уже ничего не будет. «Вереск» менял состав, мать Томаса умирала, Томас смотрел больными глазами и серебряное шитье его камзола больше не сияло.
– Поехали с нами, – выпалил Штефан, хватая его за обшлаги и тут же поспешно отдергивая руки. – В Гардарике отличные врачи, а в Кродграде лучшие врачи Гардарики!
Томас молчал. Штефан видел, что он думает – отчаяние растворилось, кажется, он даже улыбнулся. Погладил светильник, бросив на стены ласковую тень.
– Нет, Штефан, – наконец ответил он. – Я… мы уже купили билеты на Альбион. Сворачивать плохая примета.
Штефан фыркнул. Даже жители какой-нибудь дремучей деревни, которые не знали о газовых фонарях, пожалуй, оказались бы менее суеверными, чем артисты. Он забыл, что Томас не только артист, Томас – артист из Эгберта.
– Ничего не случится, – все же попытался он. – Все будет в порядке.
– В Гардарике холодно, мама плохо переносит… и потом… Штефан, я должен лететь на Альбион, понимаешь?
– Кому должен? Бенджамину Бергу?
Скрипнула дверь и в фургон хлынула музыка.
– Томас-вот-вы-где-вас-вообще-то-ждут! – весело протрещал парень в красном сюртуке. Подмигнул Штефану и захлопнул дверь, снова наполнив фургон полумраком.
– Почему ты вообще с ними выступаешь?
– Я… мне нужно было выступать, – пробормотал Томас. – Пока мама в клинике, я… спать не могу. Есть. Нужно работать. Может, я сегодня в последний раз выйду на подмостки.
– Чушь, – скривился Штефан. – В конце концов в Кайзерстате делают механических людей. Не могут врачи не поставить на ноги старушку. Ты так говоришь, будто умирать собрался.
– Было бы забавно, – усмехнулся Томас. – Но пока мне нужно выступить.
Штефан кивнул и снова открыл дверь. В лицо плеснул холодный воздух и жизнерадостная чушь, которой заливался на подмостках антрепренер. Он часто оглядывался, и Штефан подумал, что хотел бы стоять где-нибудь сбоку, чтобы видеть, как в его глазах восторг сменяется злостью, а злость – восторгом с каждым поворотом головы.
– … Томас Штармвайд! – объявил он, встретившись взглядом с Томасом. Сходя с подмостков, он беззвучно выругался и чиркнул пальцем по горлу.
Штефан заметил в руках Томаса апельсин. Он знал фокус, который Томас собирался показать – у него в рукавах была пара пакетов с летучим порошком, который при контакте с кислотой превращался в черные смолянистые нити. Томас резал апельсин, половину отдавал в зал, а оставшуюся превращал в черную дрянь, на которой растил апельсиновые цветы. Штефан знал, откуда берется вязкая чернота между его ладоней, но не знал, откуда на ней появляются цветы. Томас обещал когда-нибудь рассказать, но, кажется, это так и останется его тайной.