Дым - стр. 18

. Состояние Литвинова было порядочное… «Но фамилия, фамилия!..» – замечала княгиня. «Ну, конечно, фамилия, – отвечал князь, – да всё ж он не разночинец, а главное: ведь Ирина не послушается нас. Разве было когда-нибудь, чтоб она не сделала того, чего захотела? Vous connaissez sa violence![20] Притом же определительного еще ничего нет». Так рассуждал князь, и тут же, однако, мысленно прибавил: «Мадам Литвинова – и только? Я ожидал другого». Ирина вполне завладела своим будущим женихом, да и он сам охотно отдался ей в руки. Он словно попал в водоворот, словно потерял себя… И жутко ему было и сладко, и ни о чем он не жалел, и ничего не берег. Размышлять о значении, об обязанностях супружества, о том, может ли он, столь безвозвратно покоренный, быть хорошим мужем, и какая выйдет из Ирины жена, и правильны ли отношения между ними – он не мог решительно; кровь его загорелась, и он знал одно: идти за нею, с нею, вперед и без конца, а там будь что будет! Но, несмотря на всякое отсутствие сопротивления со стороны Литвинова, на избыток порывистой нежности со стороны Ирины, дело все-таки не обошлось без некоторых недоразумений и толчков. Однажды он забежал к ней прямо из университета, в старом сюртуке, с руками, запачканными в чернилах. Она бросилась к нему навстречу с обычным ласковым приветом – и вдруг остановилась.

– У вас нет перчаток, – с расстановкою проговорила она и тотчас же прибавила: – фи! какой вы… студент!

– Вы слишком впечатлительны, Ирина, – заметил Литвинов.

– Вы… настоящий студент, – повторила она, – vous n’êtes pas distingué[21].

И, повернувшись к нему спиной, она вышла вон из комнаты. Правда, час спустя она умоляла его простить ее… Вообще она охотно казнилась и винилась перед ним; только – странное дело! она часто, чуть не плача, обвиняла себя в дурных побуждениях, которых не имела, и упорно отрицала свои действительные недостатки. В другой раз он застал ее в слезах, с головою, опертою на руки, с распущенными локонами; и когда, весь перетревоженный, он спросил о причине ее печали, она молча указала пальцем себе на грудь. Литвинов невольно вздрогнул. «Чахотка!» – мелькнуло у него в голове, и он схватил ее за руку.

– Ты больна? – произнес он трепетным голосом (они уже начали в важных случаях говорить «ты» друг другу). – Так я сейчас за доктором…

Но Ирина не дала ему докончить и с досадой топнула ножкой.

– Я совершенно здорова… но это платье… разве вы не понимаете?

– Что такое?.. это платье… – проговорил он с недоумением.

– Что такое? А то, что у меня другого нет, и что оно старое, гадкое, и я принуждена надевать это платье каждый день… даже когда ты… когда вы приходите… Ты, наконец, разлюбишь меня, видя меня такой замарашкой!

– Помилуй, Ирина, что ты говоришь! И платье это премилое… Оно мне еще потому дорого, что я в первый раз в нем тебя видел.

Ирина покраснела.

– Не напоминайте мне, пожалуйста, Григорий Михайлович, что у меня уже тогда не было другого платья.

– Но уверяю вас, Ирина Павловна, оно прелесть как идет к вам.

– Нет, оно гадкое, гадкое, – твердила она, нервически дергая свои длинные мягкие локоны. – Ох, эта бедность, бедность, темнота! Как избавиться от этой бедности! Как выйти, выйти из темноты!

Литвинов не знал, что сказать, и слегка отворотился…