Дыхание озера - стр. 8
Семь с половиной лет прошло между отъездом Хелен из Фингербоуна и ее возвращением. А когда она наконец вернулась, это случилось воскресным утром, когда она точно знала, что ее матери не будет дома, и задержалась она ровно на то время, которое потребовалось, чтобы усадить нас с Люсиль на скамейку под навесом на крыльце, вручив коробку крекеров из муки грубого помола, чтобы мы не ссорились и сидели смирно.
Вероятно из чувства деликатности, бабушка никогда не расспрашивала нас о жизни с матерью. Вероятно, она была нелюбопытна. Вероятно, ее так оскорбила скрытность Хелен, что даже теперь бабушка отказывалась ее замечать. Вероятно, она не хотела с чужих слов узнавать то, что Хелен не захотела сообщить ей сама.
Если бы бабушка спросила у меня, я могла бы рассказать, что жили мы в двух комнатах на верхнем этаже высокого серого здания, так что все окна – а их было пять, плюс дверь с пятью рядами маленьких окошек – выходили на узкую белую веранду, самую верхнюю в огромной этажерке из белых лестниц и веранд, неподвижной и запутанной, точно замерзший водный поток на склоне утеса, зернистый и серовато-белесый, как засохшая соль. С этой веранды мы рассматривали широкие рубероидные крыши, жмущиеся вплотную друг к другу и накрывающие унылыми шатрами несметные запасы ящиков с товарами, груды помидоров, репы и курятины, сваленных в кучи крабов и тушек семги и танцевальную площадку с музыкальным автоматом, который еще до завтрака начинал играть «Воробей в кронах деревьев» и «Доброй ночи, Айрин»[2]. Но из всего этого с высоты нашего жилища мы могли наблюдать только крыши. На ограждениях нашей веранды рядками сидели чайки, выглядывая, чем бы поживиться.
Поскольку все окна располагались в ряд, в наших комнатах было светло как днем возле двери и становилось темнее, если уйти вглубь. В задней стене главной комнаты имелась дверь, ведущая в застеленный ковром коридор, которую никогда не открывали. Более того, она была перегорожена огромным зеленым диваном, настолько тяжелым и бесформенным, что казалось, будто его вытащили из воды. Два воскового цвета кресла были расставлены по краям, образуя вместе с диваном полукруг, удобный для беседы. На стене простирали крылья в полете две половинки керамических уток. Что касается остального пространства, то еще здесь были круглый ломберный столик, покрытый клетчатой клеенкой, холодильник, бледно-голубой сервант, небольшой столик с газовой плиткой и раковина с клеенчатым фартуком под ней. Хелен пропускала через наши пояса бельевую веревку и привязывала ее к дверной ручке, и это придавало нам смелости заглядывать за край веранды даже при сильном ветре.
В гости к нам ходила только Бернис, жившая под нами. У нее были лавандового цвета губы и оранжевые волосы, а выгнутые дугой брови тянулись одной коричневой линией, которая из‑за вечного соперничества между опытом и дрожащими руками иногда заканчивалась где‑нибудь возле уха. Бернис была уже старуха, но умудрялась выглядеть как молодая женщина, пораженная тяжелой болезнью. Она могла часами стоять у нас в дверях, ссутулив спину и сложив руки на круглом животе, и рассказывать всякие сплетни вполголоса, поскольку считала, что нам с Люсиль их слышать не стоит. При этом глаза ее всегда были широко раскрыты от удивления, и время от времени она со смехом хватала мою мать за руку своими лавандовыми ногтями. Хелен же просто стояла, прислонившись к косяку, улыбалась в пол и накручивала волосы на палец.