Двор Ураганов - стр. 38

. Я вспыхиваю мгновенно, от маленькой искры, всегда немного опережая события. Жаль, Заш не видит, что я сгораю от любви к нему, – она тяжело вздохнула. – Мы живем в скверном мире: зачастую те, кому нравимся мы, не нравятся нам. Посмотри на Рафаэля: его терзают сердечные муки, это ж очевидно, к гадалке не ходи. У меня чутье на эти дела. Должно быть, там, в Версале, он вынужденно оставил равнодушную к нему красотку.

Мне хотелось сказать Поппи, что ее инстинкты ошибаются, но тайна Рафаэля и Сураджа принадлежала только им двоим.

– Что касается Фебюса, не знаю, насколько этот принц прекрасен, но, по крайней мере, он не старый. Ты слышала, что сказал Мариньи: твой суженый – молодой человек, который недавно взялся пиратствовать. То есть ненамного старше тебя.

– Считаешь, что он – человек, судя по убийствам, которые ему приписывают? Что касается молодости, она обманчива. Мы в этом убеждаемся каждый вечер за ужином: у одноглазого демона нет морщин, а он разбойничает в морях уже целую вечность.

Поппи отмела мои страхи взмахом руки:

– Твой возлюбленный – пират. Не вампир. Во всяком случае пока, потому что «священнодействует» при свете дня. Кровь Нетленного подарит вам обоим самый лучший возраст for ever and ever[52]. Твоя смерть, образно выражаясь, будет романтичной, потому что тебе нужно будет сначала умереть, чтобы после обрести вечную жизнь. – Подруга прикоснулась ко мне, желая приободрить. – Игра стоит свеч!

Я с трудом улыбнулась. Верит ли Поппи в то, о чем говорит? У меня не было причин сомневаться в этом. Трансмутация – предел мечтаний всех смертных придворных. Когда она осуществляется кровью самого Короля – становится посвящением.

Я уже хотела сменить тему, как в этот момент пронзительный вопль разорвал ночь, а после еще раз. Голос человеческий и нечеловеческий одновременно, что-то между криком отчаяния и лебединой песней. Моя душа ушла в пятки.

– Что это? – ужаснулась Поппи.

– Как будто из носовой части, совсем рядом! – прокричала я, указывая на бушприт[53], гигантским гарпуном вонзившийся в черный горизонт.

Мы с Поппи перегнулись через леер. Даже сама Франсуаза встревожилась: вышла из привычного состояния статуи и поспешила к поручням, словно боялась, что я могу упасть в море.

– Все в порядке, я не собираюсь прыгать, – крикнула я, высвобождаясь из ее рук.

В лунном свете мы увидели очертания гальюнной фигуры. Я только мельком видела эту «невесту», давшую свое имя судну, в ту ночь, когда мы садились на борт корабля, и с тех пор не обращала на нее ни малейшего внимания. Но только сейчас я заметила, что траурное платье, которое считала вырезанным из эбенового дерева, на самом деле было настоящим, бархатным. Черная ткань, затвердевшая от соли и инея, скрипела на ледяном ветру. Темная вуаль, закрывавшая лицо, была тоже настоящей: не ветер вздымал ее, а живое дыхание…

– Фи… фигура! Она живая! – В голосе Поппи слышался животный страх.

– Это невозможно! – проорала я, стараясь перекричать продолжавшийся вой. – Никто не смог бы выжить, подвергаясь день и ночь разрушительному воздействию стихий.

– Именно! «Невеста» живая только наполовину, – прошептал голос за моей спиной.

Резко обернувшись, я увидела Гиацинта де Рокайя. Я не слышала, как он приблизился к нам. Капитан стоял без накидки и плаща, платиновые волосы танцевали на ночном ветру, белая широкая рубаха надулась, как парус. Морские брызги смешали запах йода с цветочным ароматом, который сопровождал его повсюду. Шквал ветра приподнял жабо из алансонского кружева