Двое - стр. 13
– Занять оборону! Отстреливаться! – Володя снова начал передачу. – Гора, Гора, я Река. Приём.
Ещё длинная очередь, «Андрющенко» ответил и выругался:
– Едрёна, корень, далеко, метров триста, я их из ППШ только пугать могу!
– Значит, пугай! – Володя продолжал вызывать штаб, в голове как молотком стучали слова комполка: «Любой ценой! Даже ценой собственной жизни!» – Гора, Гора, я Река.
– Река, Река! Я Гора, слышу тебя! Приём! – голос Кати прозвучал как избавление.
Но Володя помешали ответить.
– Двадцать два насчитал, лейтенант, – сообщил запыхавшийся наблюдатель.
– Гора, я Река, – Володя не успел договорить, рядом жахнула одна, за ней вторая миномётная мина и закричал смуглолицый красавец «Андрющенко». Не закричал, заорал смертным воем.
– К раненому! – приказал Володя, не отрываясь от трубки. – Гора, Гора, в квадрате 42 в районе моста…
Бух, бух, – долбанули ещё две мины, Володю тряхануло и засыпало землёй.
Он поднял голову, потряс ей, огляделся. Раненый больше не орал, его белобрысый товарищ отстреливался, он потерял каску и ветер мотал во все стороны его длинный манерный чуб. С того берега по ним бил пулемёт. «Рация, – мелькнуло, – рация цела?» Взял трубку и заорал в неё, пытаясь перекричать шум боя:
– Гора! Я Река! – голос был какой-то не свой, чужой, в голове шумело.
– Река! Слышу тебя!
«Цела! Работает!» – ещё два разрыва. Второй разведчик замолчал.
– Гора, видим двадцать два танка, но это не все, – Володя перевёл дыхание, – часть уже впереди, за мостом, движется в направлении на северо-восток… – мина разорвалась совсем рядом, Володя почувствовал острую боль в руке и в плече. – «Рация, рация», – стучало в ускользающем сознании.
Рация работала. Она кричала голосом Кати, голосом любимой Кати. Его Кати, которую он сегодня поцеловал, в первый раз и сразу на всю жизнь.
– Река! Река! Я Гора. Приём!
– Гора, – прошептал Володя, он не знал, слышит ли его Катя, – Гора, я тебя люблю!
Длинная пулемётная очередь насквозь прошила его тело в двух местах. Володя силился что-то сказать в трубку, но получался только нечленораздельный хрип и вместо слов брызгала тёмная, густая кровь. «Неужели это всё, неужели я умру?» – стучало в голове Володи, младшего лейтенанта Суровцева В. А.
«Пустячок»
Не довелось Семёнычу отдохнуть как следует. Видать, день такой неудачный, и время поспать было, и солома в тепле постелена, да не уснуть. То громко галдят у печурки два связиста, венгерских девок обсуждают, мол, неприступные какие, не то что румынские бабы, то ординарец начштаба бренчит под ухом на трофейной гитаре. Хоть бы играть научился как следует, а то тренькает бестолково и думает, что играет. Да ещё голосишком сиплым подвывает: «В углу заплачет мать-старушка, слезу смахнёт старик-отец, и дорогая не узнает какой танкиста был конец». Хоть бы песню целиком выучил, а то только два куплета всё затягивает, у него по полю «танкисты шли в последний бой» сразу на мать-старушку перескакивают, будто на неё они в последний бой идут. Да, выбрал весёлую песенку. Нашёл какую! На душе и так тоскливо, мысли нерадостные набежали, налетели как мухи на варенье. Кружат, ползают, никакого душевного спокойствия.
– Петруха, смени пластинку, без тебя тошно! Заладил одно и то же.
– Эх, не тонкой ты натуры человек, Семёныч, не любишь ты музыку. А её ведь душа просит. Душа – это же такая нежная организация. Ей и поплакать хочется, и посмеяться. А тебе тошно вот. Сухарь ты старый! Ну, Бог с тобой, давай повеселее. Всё ж войне конец скоро. Радоваться надо! Пожалуйста! – и Петька затянул под Утёсова, страшно фальшивя: