Двадцатый год. Книга первая - стр. 51
«Интернационал детей. Стокгольмская рабочая коммуна обратилась к Наркому просвещения т. Луначарскому с предложением прислать на летние каникулы 300 детей русских рабочих». Что же, спасибо, товарищи шведы. Дети рабочих, в конце концов, не виноваты, даже белобрысый ненавистник читающих мальчиков. «Тов. Луначарский предложил отправить из Москвы и из Питера по 150 детей».
А вот это уже занятнее. «Польша. Крестьянское восстание. 4 апреля. Товарищ, бежавший из Польши, сообщает о массовых восстаниях во всей Минской губернии. Восставшие крестьяне с панами не церемонятся. Польские помещики продают свои имения, расположенные вблизи фронта, не доверяя защиты своей собственности разложившейся армии польских легионеров. (РОСТА)».
Ерошенко перечитал заметку дважды, не понимая одного: где, собственно, Польша, коль скоро речь о Минской губернии? Предположение о грядущем новом Бресте подтверждалось в мелочах. Такою вот терминологической небрежностью. Весьма характерной для советских изданий, но ведь и здесь должна быть какая-то мера. С другой стороны, т. Нахамкес в приступе патриотизма писал, на предыдущей странице, о немыслимых притязаниях белых панов. Диалектика или идейная плюралистичность?
Устав разбирать мелкий шрифт, Ерошенко оторвался от газеты. Белобрысый и темная девочка были чем-то заняты в пятнадцати шагах, непонятно, однако, чем. Парижские гамены в пору комитетов играли в гильотину. Во что играют нынешние русские? В чрезвычайку, контрразведку, атаманов?
Белобрысый, покинув девочку, по-хозяйски подошел к скамейке.
– Ты чего тут сидишь? Кто такой?
За последние три года Ерошенко привык, казалось бы, ко всему. Но выяснилось, что нет. Да, эти русские дети читать уже не будут.
– А вы кто такой, гражданин? – спросил он мальчика очень вежливо. Полагая, что обращением на «вы» поможет тому понять, как нужно обращаться к незнакомым.
– Я-то Генка Горобец, тут живу, спроси в домкоме. А тебя не знаю. Кого дожидаешься?
Ерошенко выругал себя за наивную веру в разум.
– Кого я дожидаюсь, юноша, прямо скажем, не ваше дело. Что же касается меня… Мне предъявить документы?
– Докýмент не надо, – буркнул хлопчик, произнося на польский лад, «докýмент», – я грамоте не умею. – Ты военный?
В шинели и фуражке отрицать было глупо.
– Можно сказать и так.
– Покажешь ревóльвер? – оживился мальчик. Темненькая девочка повернула головку. Мальчик с книжкой оторвался от страницы.
– Не покажу, – вздохнул Ерошенко. – Ревóльвер я оставил в пóртфеле, а пóртфель в гóтеле.
– Жалко, – посетовал Геннадий Горобец и возвратился к девочке.
* * *
При виде Барбары Маргарита Казимировна всплеснула руками. Можно было подумать, радостно, но глаза остались невеселыми, почти равнодушными. После рассказа Старовольского Бася понимала почему.
– Вот Басенька. Сумела нас найти, – сообщил Павел Андреевич. – Не представляю как.
Не дожидаясь приглашения, Бася присела на стоявший в углу венский стул. Что-то следовало сказать. Но что – после такого ужаса?
– Мне сообщили. Добрые люди, – выдавила она.
– Должно быть, товарищ Лускин? Милый сердечный человек. Поздравляю с приятным знакомством.
– Ева Львовна, – неуверенно вступила в разговор Маргарита Казимировна, – несчастная женщина. Ей перебили руку прошлой осенью, и та очень плохо срослась.