Двадцатый год. Книга первая - стр. 20
– Он не из тех, кого удастся мобилизовать.
Косте подошла бы серая пиджачная тройка. Чистейшей английской шерсти. Галстук она бы купила ему как у Мариенгофа, на прошлом вечере в «Стойле Пегаса». На секунду прикрыв глаза, попыталась представить Ерошенко в костюме. Не смогла. Маринегоф с Есениным, те и теперь разгуливают франтами, а Костя всё таскает солдатскую шинель и фуражку со следом от кокарды. В июле четырнадцатого – студенческая тужурка, в сентябре – гимнастерка с непонятными погонами, вот и всё, в чем видела его Барбара.
– Знаете, где я решила, что стану переводить из Неподкупного? – спросила она, проходя под бурой китайгородской стеной по бывшей Воскресенской, ныне Революции, площади.
Ход ее мыслей Ерошенко понял сразу. Как обычно.
– В Александровском саду?
– Тепло. Но не там. Вот здесь.
Бася показала на памятник Жоржу Дантону, черневший на фоне Большого театра. Ровно год назад, на открытии удивительного монстра – голова на пьедестале, словно после гильотины – Бася сказала профессору, что возьмется за Робеспьера.
Переводить холоднокровного монтаньяра профессор предложил ей тремя месяцами ранее, после казуса с монументом Неподкупного в Александровском саду. Открытый третьего ноября, к годовщине переворота, он рассыпался за сутки до празднества, в ночь с шестого ноября на седьмое. Заговорили о взрыве, но моментально угомонились, слишком очевидной была причина – погода и скверный бетон. На следующий день, встретив Басю на кафедре, профессор, хитро улыбнувшись, объявил: вы, Барбара Карловна, возведете Неподкупному нерукотворный памятник. Несмотря на отвращение к жесточайшему из адвокатов, Басе идея пришлась по вкусу. Перевести, беспристрастно откомментировать – почитайте, товарищи, усладитесь. Но одиннадцатого числа германцы подписали перемирие с Антантой и немедленно возникла Польша. Профессор только развел руками: теперь-то вы, Барбара Карловна, на родину. Когда же стало ясно, что опять идет война, Бася решила – переводить. Решила здесь, на открытии памятника еще одному адвокату, Дантону, под речь Анатолия Васильевича. Между площадью Революции и Театральной – ставшей, после смерти председателя ВЦИКа, площадью Свердлова, бывшего фармацевта.
(Адвокаты Франции спровадили на гильотину короля, но русский аптекарь от них не отстал. Трудно, впрочем, разобрать, что и как там было в действительности. В июле восемнадцатого профессор, Бася, все вокруг до дыр зачитывали «Правду», «Известия», пытаясь высмотреть детали между строк. Но видели одну лишь растерянность. «Всероссийский ЦИК, в лице своего Президиума, признает решение Уральского Областного Совета правильным». Это как? Хитрый намек на собственную непричастность или оправдание самоуправства на местах?
В остальном же – густейший туман, нанизывание пошлых, надоевших всем до чертиков словес. Как двести, четыреста, как тысячу лет назад. «В предсмертной тоске цеплялся кровавый режим за смазанные сапоги шарлатана Распутина, устремляя пьяные глазки к небу, плакал, молился, развратничал и снова душил, громил, терзал русский народ. Все трещало. Все рушилось. Крах был неизбежен, и суд истории пришел. Мартовская революция убила самодержавие политически. Но когда его хотели воскресить, в бозе был расстрелян физически носитель этого подлого „порядка”».