Душа для четверых - стр. 24
– Прости меня, прости, я не знаю, как так… почему… ты же помнишь, что я тебя люблю, да? Очень-очень, я просто слишком сильно тебя люблю, я такой дурак…
Он целует ее ладони – сначала прижимается с липким теплым хлюпаньем к правой, потом к левой – и снова извиняется, они как будто бы поменялись местами. Дана растирает губу, чтобы не накапать кровью на ковер. Она слышала все это уже тысячу раз и только в первый плакала от ужаса, цеплялась за его рубашку и прижималась к груди, думала, что он не специально, что он больше ни за что, что он просто устал… До той поры отец «воспитывал» только маму, но об ударах Дана не знала наверняка: они никогда не дрались при ней, уходили на кухню.
Потом она, конечно, выросла. И разделила мамину участь.
– Прости папку, прости дурака.
Скорее бы его поток извинений иссяк и Дана ушла в ванную. В сотый раз эта история про любимую доченьку («Я же не со зла, а ради тебя все, ну дурак, ну руки не слушаются») уже не кажется такой искренней и честной. Отец бежит на кухню, приносит бумажное полотенце и перекись водорода, капает на губу. Прозрачная капля шипит и пенится, Дана чуть вздрагивает, перекашивается лицо. Губы снова отвоевывают самостоятельность.
– Это же просто недопонимание, я не знаю, как это случается…
Недопонимание, да. Недопонимание.
Дана ухмыльнулась бы, но боится снова его разозлить. Да и губа пульсирует, тянет острой болью, надо подождать, чтобы сгустком свернулась кровь. Поджило немного.
– Простишь меня? – Он бережно держит полотенчико у ее губ, заглядывает в лицо.
Святой человек, даже подбородок дергается, будто отец вот-вот расплачется от ее вида.
– Прощу, конечно.
– Потому что ты умненькая девочка. – Он тянется к ее лбу и снова целует, кожа у него холодная, словно лягушачья. – А я слабый человек, никак не могу с собой справиться. Может, у нас группы какие-то есть, ну, как в фильмах? Чтобы с гневом бороться. Если надо, то я пойду, ради тебя, только прости, пожалуйста.
– Я поищу, – кивает Дана и подавляет зевок.
Групп, конечно же, таких не существует, да и он говорит это для проформы. Ему надо, чтобы Дана простила (хотя бы на словах), никому не проболталась (даже случайно) и поверила, что он искренне хочет исправиться (а вот это уже не обязательно, просто бонусом).
– Веришь мне?
Он обнимает ее, гладит ручищей по волосам. Дане интересно, выпачкался он в ее крови или нет, – каждый раз после вспышки гнева она чувствует такое спокойствие, такую сладкую тишину внутри, что готова даже посмеиваться над лиловыми синяками и лживым отцовским лицом. Ей хорошо.
Все закончилось.
Надо только потерпеть, когда он отлипнет от нее, остро пахнущий потом и угаснувшей злостью. Потерпеть его пальцы в волосах. Понадеяться, что теперь будет долгое затишье, и клятвенно пообещать внутри себя писать ему эсэмэски через каждые десять минут, зная, что лишь обещанием это и останется. Отец встает, и Дана выдыхает. Но он не уходит, как будто специально тянет, хочет поиздеваться над ней еще немного.
– Не болит? – Голос у него покаянный.
По лысой голове скользит отблеск света ночника, рыхлые щеки возвращают себе румянец. Отец расплывшийся, но сильный, и силы у него через край. Она взглядом цепляется за волосатую родинку над его губой – она всегда смотрит на нее, как на якорь, как на успокоение.