Дурман - стр. 17

– Ты сама причиняешь себе вред?

– Нет.

Да.

– Ты боишься прожить свою жизнь зря?

– Нет.

Да.

– Тебе кажется, что ты постоянно кричишь, а тебя никто не слышит?

– Нет.

Да.

– Тебе кажется, что твои потребности игнорируют?

– Нет.

Да.

– Хм.

Лиля открывает блокнот и что-то пишет, но я не вижу, что именно. А затем снова возвращается к допросу.

– Так откуда у тебя синяки?

– Я не знаю! Сколько еще раз повторить? – говорю и погружаюсь в телефон, делая вид, что листаю ленту.

– Почему твой школьный психолог считает, что у тебя есть склонность к суициду?

– Не знаю.

Лиля встает и подходит ко мне. Она выхватывает из моих рук телефон и кладет его на стол экраном вниз.

– Софа, я, правда, очень спокойный человек, и вывести меня из себя практически невозможно. Но есть одна фраза, от которой я просто зверею. Это – я не знаю. Потому что, Софа, люди все знают. Ты можешь обмануть кого угодно, даже меня можешь обмануть. Только себе не соврешь, понимаешь? И пока ты замалчиваешь свои проблемы, мы не сдвинемся с места. Мы будем встречаться снова и снова, я буду наступать на твои мозоли и танцевать на них чечетку до крови. Если хочешь, чтобы это все поскорее закончилось, просто начинай говорить.

Я хочу, чтобы это все поскорее закончилось. Поэтому сглатываю и говорю как есть:

– Это из-за моих рисунков.

– Что на них изображено?

– Люди, животные, природа, дома.

– И что же с ними не так?

– Они…

Я тянусь за своим телефоном, нахожу в галерее фото и протягиваю Лиле.

– Они мертвые.

Лиля рассматривает рисунки, приближая их на экране телефона. Она не истерит, не кричит от ужаса и не хватается за волосы. В ее взгляде нет ни осуждения, ни страха.

– Красиво, – говорит Лиля, после чего возвращает мне телефон и садится обратно за стол.

– Правда?

Она делает какие-то пометки в блокноте и, игнорируя мой вопрос, спрашивает:

– Откуда ты берешь эти сюжеты?

– А вы не понимаете?

– Нет.

– Повешенный черный кот ни о чем не говорит? А похороненная девушка с выдранными зубами? Нет?

Лиля качает головой:

– Просвети меня.

– Это, – говорю я, – это истории Эдгара По.

– И никакого подтекста?

– И никакого подтекста!

Никакого подтекста. Мне просто нравится такое рисовать. Но разве это объяснишь школьным учителям? Для них любое отклонение от нормы – это звоночек. Потому что в случае чего всегда виновата школа. Если кто-то решит сброситься с обрыва, первое, что скажут: «А куда смотрели учителя? Почему никто ничего не заметил?» Им проще отправить ученика на принудительные встречи с психологом, которому по большому счету все равно, что творится в голове у подростка. Зато будет алиби: «Мы сделали все, что могли».

– Но почему тебе нравятся такие жуткие картинки?

Потому что это я. Но вместо признания всего лишь пожимаю плечами.

– Ты думаешь о самоубийстве?

О, начинается реальная тема. Какой человек в здравом уме признается в том, что он думает о самоубийстве? Неужели такие вообще есть? Думаю, ложь слышат не только диетологи, но и психотерапевты. Слишком много мыслей, которые никому нельзя показывать. Никому.

Я откидываюсь на спинку стула и забрасываю ноги на стол. Там все равно бардак. Так какая разница? На столе разбросаны бумаги и карточки пациентов, кружка с остывшим кофе и отпечатком алой помады, ручки вот-вот скатятся на пол. Во всем этом хаосе я нахожу цель – канцелярскую кнопку ржавым острием вверх. Непростительная оплошность для того, кто работает с психами. И нарушение правила номер один – не держать на виду ничего, что можно использовать как оружие.