Дураков нет - стр. 19
Касс называла это упертостью. Она любила старушку, но не восторгалась ее долголетием так же бурно, как врачи. “Просто мама привыкла всегда добиваться своего”, – поясняла Касс. Но, не считая друга Салли – ему можно было рассказать что угодно, все равно он забудет, едва выйдет за дверь, – Касс ни с кем не делилась досадой, поскольку сознавала, что не встретит ни понимания, ни снисхождения. Закусочная Хэтти работала в Бате уже много лет, к тому же стариков вечно идеализируют, так как видят в них собственных умерших родителей, бабушек и дедушек, большинство которых оставило детям обыденное наследство, состоящее из чувства вины и избирательной памяти. Многие матери и отцы оказали своим детям величайшую милость – умерли до того, как начали ходить под себя, до того, как дети привыкли ассоциировать их с пропитанным мочой исподним и прочими суровыми спутниками немощи и преклонного возраста. Касс хватало ума не ожидать, что ее поймут, вдобавок она видела, как велико желание считать стариков невинными душами, несмотря на то что все свидетельствует об обратном. Порой, вот как сегодня, ее так и подмывало рассказать всем посетителям закусочной кое-что о себе и о матери. В основном о себе. Ей хотелось рассказать хоть кому-нибудь, что, меняя старой Хэтти чулки, она всякий раз чувствует, что ее собственная жизнь ускользает, и что когда старуха выдвигает ей одно вздорное требование за другим, у нее так и чешутся руки отрезвить мать пощечиной. Касс могла бы признаться кое в чем еще: она боится, что к тому времени, как матери не станет, ей самой потребуется помощь, поскольку она не разделяет яростного желания Хэтти продолжать дышать любой ценой. Касс лишь мрачно радовалась, что бездетна, а значит, когда придет ее время, никому не станет обузой. А тот, кому выпадет с нею возиться, будет получать деньги за свой труд.
Сегодня утром у Хэтти, как всегда, было людно. По рабочим дням с половины седьмого до половины десятого утра Руф, чернокожий повар, едва успевал жарить яичницу для “специального предложения” их закусочной – два яйца, гренок, жареная картошка, чашка кофе, и все это за доллар сорок девять центов. Салли и Рубу не нашлось места ни за короткой, на шесть табуретов, стойкой бара, ни в дюжине квадратных кабинок из пластика, хотя четверо строителей в дальней кабинке явно собирались уходить. Старая Хэтти занимала крошечную кабинку, вполовину меньше прочих, у самой двери, и Салли, к смятению Руба, предусмотрительно скользнул на диванчик напротив пожилой леди, бросив Руба в толпе у порога.
– Как поживаешь, старушка? – спросил Салли. Хэтти повернула на звук затянутые молочной пленкой глаза. – Я смотрю, ты все следишь за порядком.
– Слежу за порядком, – повторила Хэтти и энергично закивала. – Слежу… – И старушка – так бывало всегда во время разговоров – отвлеклась на звон кассы (ее любимый звук). Хэтти просидела за кассой без малого шестьдесят лет и всякий раз, как слышала этот звон, представляла, будто по-прежнему там сидит. – Ах! – воскликнула она. – Ах…
– Там кабинка освободилась, – сообщил Руб, углядев, что дорожные рабочие поднялись, взяли чеки и пошли расплачиваться.
– Хорошо, – ответил Салли. – Иди садись.
Руб терпеть не мог, когда от него вот так пытались отделаться, однако сделал, как было сказано, поскольку боялся потерять кабинку. Та вообще-то была идеальная, последняя в ряду, в глубине заведения, там можно с глазу на глаз попросить у Салли взаймы, почти не опасаясь, что помешают.