Дублер - стр. 34
– Извините.
Доценко же просто наклонился, поднял конверт с маркой и замер. Свои письма, свой почерк он узнал.
– Заклеено, – как-то глухо констатировал он.
– Мама их не читала, – объяснил Сашка. И зачем-то уточнил – Никто не читал.
Он поднялся с колен со своими детскими фотографиями и теперь не знал, куда их девать. Доценко к ним интереса не проявил, свои держал письма. И молчал.
– Мама просила сказать, что извиняется. Ну вот. Вроде все передал.
Сделал дело – гуляй смело. Сашку разобрала досада на себя, что ползал тут на коленках, на фотографии свои, никому тут, похоже, не нужные, на этого мужика, который мог бы хоть что-то сказать: рад знакомству, как мать, как там погода на родине. Что-нибудь, чтоб прекратить это неловкое молчание. Сашка поискал глазами жену с дочкой, окликнул:
– Тань! Ну я все. Пошли отсюда.
Эх, жалко этой сцены не видела Григорьева. Ее немедленно охватило бы вдохновение, которого она давно уже не ощущала.
– Нет, правда, почему режиссера-то нет на шапке? На тарелке есть. А на шапке – нету, – задумалась Григорьева.
– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? – рассмеялся Иван.
Григорьева заинтересованно развернулась – в очках на носу, с растрепанным пучком на затылке, в излюбленном черном свитере, с карандашом во рту (иногда он заменял ей сигарету).
– На Мориарти? – предположила Григорьева. Луиза Мориарти была ее любимой писательницей. Кстати, почему все думают, что Мориарти – мужик?
– На мисс Марпл. С лупой выискивает следы, чтоб уличить злодеев. И вот она обнаруживает – тарелку! В интернете! На самом видном месте!
Иван вошел во вкус, изображал в ролях, ему было смешно. Вообще с Григорьевой всегда смешно.
– Да иди ты! – замахнулась на него Григорьева.
– Что, даже чайку не нальете? Я ей тут компы чиню, – обиделся Иван.
– Иди сам да налей. Я тут еще позырю.
Она опять уткнулась в фотоленту.
– Ежики плакали, но кололись. Мазохистка, – бросил Иван, направляясь на кухню.
Григорьева прицелилась и метнула в него острым карандашом. Но тот успел увернуться. Стреляный.
Григорьева и вправду была похожа сейчас на старушку-сыщицу. Ссутулившись, близоруко всматривалась в экран, наблюдая за праздником, на который ее не звали. Ей всегда бывало жалко себя в такие моменты. Григорьева вспоминала, что она – фрилансер, что у нее нет ни стабильной зарплаты, ни оплачиваемого больничного, ни новогодних корпоративов, и никто не называет ее по имени-отчеству.
– Держите, мисс Марпл, – окликнул Иван из-за спины. Он протянул ей тарелку, на которой было крупно выведено «СВАДЬБА ЛУЧШЕЙ ПОДРУГИ». И вокруг, не менее крупным шрифтом, «СЦЕНАРИСТ ГРИГОРЬЕВА».
– Бить будем?
Григорьева помахала головой – нет, и почему-то на глазах выступили слезы.
К отцу и сыну подошли Таня с дочкой. Таня издалека следила за их неловким «стоянием на Угре», поняла – им тут не особо рады. Значит план Б: хоть показать Машке Москву.
Таня больше не улыбалась. Ей было жалко своей улыбки, она вообще была на них скупа, не раздавала кому попало, как и большинство простых русских людей, не испорченных модным в столицах позитивным мышлением. По-хорошему, подумала Танька, сказать бы ему, что мог бы хоть проявить вежливость. Они сюда по его душу с ребенком притащились из такой дали.
– Ну что, в цирк? – спросила она Сашку и Машу. Пусть не думает этот режиссер, что на нем тут свет клином сошелся. У них тоже своя гордость есть.