Дубль Два - стр. 10
– Неужто последняя? – ахнул с ужасом Алексеич, и даже ладонь к усам прижал.
– Кто? – растерялся я.
– Жена, кто! – нетерпеливо воскликнул он.
– Как это «последняя»? – продолжал тормозить я, – она одна у меня была всего…
– У тебя – это понятно! – уже как-то даже возмущённо перебил дед. Прозвучало немного обидно. – Но вообще в мире – последняя же? Единственная на планете баба ушла от тебя к другому, бросив тебя, бедолагу, на тоскливо-позорном перепутье между целибатом и содомией?!
Такой постановки вопроса я точно не ждал. И тяжело закашлялся, подавившись дымом. Со стороны смотрелось, будто внутри меня готовился к извержению вулкан: следом за дымом надо было ждать облаков пепла и потоков лавы.
– Нет, – чуть продышавшись, ответил я на все части вопроса, и про единственную, и про перепутье.
– Ну слава Богу, – облегчённо выдохнул лесник. – Я-то испугался было – то четыре миллиарда оставалось, а то вдруг последняя от Славки ушла!
Я смотрел на него растерянно. Странный дед, видимо, издевался над моим горем, но это почему-то не казалось обидным.
– Думаю, не всё ты мне рассказал. Давай-ка с самого начала, – и он снова посмотрел на меня тем же пристальным взглядом, что и в лесу.
И меня как прорвало. Я начал с самого начала – с садика и школы. С города, в котором рос, и деревни, где отдыхал каждое лето. С мамы и папы. Не забыл про Сашку, лежавшего под серым камнем на Будённовском кладбище. И про Чапу, что лежала под берёзкой на берегу. Про все события этого года, про весь их проклятый чёрный хоровод. Говорил долго. Остановился на том, где с камня уползала толстая старая змея, будто решив, что я её солнечное место надолго не займу.
Алексеич поднялся, подошёл и крепко обнял меня. Как батя когда-то давно. Потом отпустил, похлопал по плечу как-то по-особенному бережно, и скрылся в бане. Оттуда послышались звуки, будто он взялся полы подметать. Вернулся красный и вспотевший. Снял с лавочки у двери какие-то лоскутные половички, которых я до этого времени не замечал, и нырнул обратно.
– Пошли, Славка, париться. «Баня парит, баня правит», как раньше говорили, – позвал он, усевшись на ту же лавку и стягивая старые сапоги. Под ними обнаружились портянки. Чистые.
– А почему Вы… почему ты меня Славкой зовёшь, дядь Мить? – спросил я неожиданно даже сам для себя.
– Потому что Славы в тебе пока мало, дай Бог если на Славку наберётся. А Яри как не было – так и нет. Племяш, – ответил он, хмыкнув в конце.
Мы разделись и зашли в низкую тёмную парную через совсем уж крошечный предбанничек. Алексеич наказал не трогать руками стены и потолок, садиться и ложиться только на полки́, крытые половиками. Дух в бане стоял какой-то совсем непривычный – не было ни эвкалипта, ни мяты. Зато я, кажется, узнал можжевельник, что пах в точности как утром на той полянке. И сладкий душистый липовый цвет. И, кажется, багульник, чуть круживший голову. Несколько ароматов крутились в памяти, но уверенности в их названиях не было.
Первый заход короткий, минут пять, наверное. Но пот покатился с меня сразу, густо. Вышли чуть остыть на лавочку, глотнули квасу – и обратно, во мрак и жар.
Второй раз сидели дольше. Старик ровно дышал, закрыв глаза, а я слушал сердце, которое то снова подскакивало к горлу, то замирало, будто пропуская пару ударов. Когда вышли на воздух снова, Алексеич сходил в дом и вынес мне кружку какого-то отвара. Он горчил и холодил одновременно. Наверное, с мятой был.