Дуа за неверного - стр. 9
Маме рекомендовали тубдиспансер, поскольку она сама заразилась туберкулезом. Среди медиков это был негласный закон: если заболел тубиком, иди в тубку. Мать отказалась и написала заявление на увольнение по собственному желанию, в доме еще долго пахло хлоркой, от ее слегка оранжевой кожи несло сладковатым запахом антибиотиков, похожим на запах подгнивших фруктов. После этого она просидела дома ровно двадцать лет, пока каким-то чудом не устроилась в детскую поликлинику.
После маминого увольнения и закрытия больницы я все равно приходила туда, поглядеть внутрь сквозь пустые оконные рамы, похожие на глазницы умирающего, на обитателей и обиталище. В смеркающемся свете чудилось большое тучное тело Захарова, болтающееся из стороны в сторону, тук-тук говорило оно мне, тук-тук говорило оно Богу, посмотри, Бог, как страшно жить детям твоим на земле.
Я подходила близко-близко к краю и кричала «ку-ку, есть кто-нибудь», дом затихал и темнел изнутри, как карамелизированный лук, он сгорал быстро и отдавал в воздух терпкий запах. Никто мне не отвечал, но стоило повернуться к зданию спиной, как он, негодяй, начинал говорить, шептал мне, сгорая в смертной агонии: всё равно ты угрюмца не развеселишь, ещё пуще растрогаешь лишь8.
Иногда рядом с опустошенной маткой больничной администрации можно было встретить бездомную Надю – ее знали все жители нашего района, она облюбовала квартал рядом с больницей и общагой, перемещаясь по нему, как по квадрату. Зимой пела песни на станции «Геологическая»: это была первая женщина-алкоголичка в моем мире, до этого я думала, что алкоголиками могут быть только мужчины. От нее всегда пахло смесью спирта и немытого тела, лицо, отекшее, как сломанная конечность, было похоже на обмороженный блин. Она с трудом открывала зажатые распухшими веками глаза, чтобы рассмотреть самого жалостливого из прохожих. Периодически люди пытались помочь, совали ей визитки шелтеров и клиник, но Надя с упорством продолжала следовать своим маршрутом. От общаги к заброшенной больнице, от больницы к станции метро – я волновалась, когда не видела ее, всякий раз выстраивая ее биографию по-разному, пыталась понять, как люди оказываются на улице, почему вливают прозрачные бутылки с горьким пойлом в свое бывшее детское горло? Иногда мы встречались глазами, мне было стыдно за свою благополучную чистую одежду, крепко сплетенные косички и чистое тело. И я, виновато опустив голову, шла домой.
Когда Серега появился, мы стали ходить в бывшую больницу вместе: одна я боялась, это место быстро облюбовали скинхеды. С Серегой мне не было страшно, ведь наполовину он был русский мальчик, а значит, не отпиздят.
Однажды в очередной раз, поболтав с больницей и встретив Надю во дворе, я пришла домой и поняла, что Сереги нет: нет его вещей, футбольного мяча, книг по истории, футболок. Он исчез так же стремительно, как когда-то появился, растворился, как неожиданный утренний туман. Его, как материнскую больницу, закрыли для нас: теперь мне оставалось только искать его, чтобы, найдя, подойти близко-близко к краю оконных рам, то есть глаз, и крикнуть ему «выходи!».
Он совсем не оставил никаких контактов, ни телефона, ни электронной почты. Только потом из долетающих до нас осколков сбивчивых разговоров родителей мы с сестрой узнали, что он вернулся к своей матери. Ее выпустили из тюрьмы, она стала жить в своей маленькой комнате старого общежития и забрала его туда. Я никогда не видела эту комнату, но точно знала, что она меньше его комнаты у нас дома. Я с трудом могла представить, как они оба в нее вмещались: куда девались длинные тонкие ноги моего брата и худые синеватые руки его матери?