Другие времена - стр. 17
И то, что в работе на киностудии могло почитаться даром, в быту, в житейском обиходе оборачивалось едва ли не проклятьем.
От родственников он тактично скрывал свою способность за словами и поступками видеть их скрытый смысл, понимая полную бессмысленность и чреватость неизбывными конфликтами обличения фальши.
Тяготило это грустное зрение, не оставлявшее места для спасительных заблуждений, даже в отношениях с женщинами, как правило, верящими в искренность своего притворства больше, чем все окружающие. Сочиненная женская непосредственность, казавшаяся сочинительницам безусловно притягательной, вгоняла Алексея Ивановича в печаль, которую, естественно, до поры до времени приходилось скрывать, ну, а потом, как говорится, в охапку кушак и шапку…
Иное дело лицемерие вождей и предводителей. Лицедейство политиков и подтанцовывающих им журналистов и писателей, доверчивость падкой на обман и посулы толпы – все вызывало в нем глухое отчаяние, и он его не скрывал. В изрядно поредевшем кругу приятелей и знакомых он был зачислен в безнадежные ретрограды и ворчуны.
Неизменный капитал оставался только в прошлом, впрочем, его активы, как старые купюры, постепенно изымались из употребления. Он бросился перечитывать Гоголя, Герцена, Толстого, Гончарова, находя в этом чтении слабое утешение, жизнь, оказывается, в большей мере меняется по внешности, люди же почти и не меняются. Ну разве не всегда, не во все времена заискивали пред властью?
И ничего нового не было ни в подхалимстве по страсти, в лакействе по убеждению, в угодничестве по вере в целебные свойства частной собственности, даже и уворованной. Когда на глазах стали линять партийные карьеристы высокого ранга, когда стали «громить» и «разоблачать» хорошо вскормивший и особенно вспоивший их режим, Алексей Иванович вспоминал, что первыми в марте 1917 года, после падения самодержавия, в Государственную думу пришли дворцовые слуги, лакейское племя из Зимнего дворца, наследственно пользовавшееся царскими милостями. Пришли чуть не всем табором, чтобы заклеймить старый «ненавистный» режим и порадоваться новым господам.
С обязательностью, не замеченной в нем ранее, Алексей Иванович стал наведываться на кладбище, и не только на могилы своих родителей, умерших чуть раньше, чем умерла та жизнь, что была их судьбой, но и на могилы родственников и друзей, поубравшихся в последние годы.
Вот и маршрут поездки возник в тайной надежде убежать в прошлое, но не то, которым без конца пугают, а исключительное в свое, в края своего детства. Благо Славка, друг с 1946 года, помор из Кандалакши, так и не потерявшийся на житейских перепутьях, тоже вышел на пенсию и звал к себе побродить по сопкам, побегать по коргам, лесистым островам в Белом море, пожить и порыбачить на безлюдном Терском берегу сколько позволит придвинувшаяся осень.
Приняв это решение, Алексей Иванович не то чтобы помолодел, он и так не чувствовал себя стариком, а просто почувствовал легкость, освобождение, ребяческую удаль, то чувство, с которым мотали уроки, ездили смотреть футбольный матч «Адмиралтейца» с прибывшими аж на авианосце с визитом вежливости английскими моряками.
Да, путешествие обещало что-то неизведанное и замечательное и ни к чему не обязывающее.
Однако не покидавшая душу тайная тревога, знакомая людям, начинающим жить в чужой стране, не покидала его. Всякая шероховатость на пути осуществления замысла сразу же вновь и вновь отбрасывала к вопросу, на который всерьез ответа не было и быть не могло: «Зачем я еду?»