Другая, следующая жизнь - стр. 13
– Спасла, тетенька? – спрашивала я.
– Думала, что спасла. Была там одна беленькая, да пригоженькая девушка. Работала она раньше нянькой в господском доме. Полюбилась она господскому сыну. А уж та его как кошка полюбила. История известная, да всегда печальная. Когда брюхо-то обнаружилось, от места ей сразу отказали. Какие-то деньги были, на них и жила. Приходила к их дому, плакала, да только дальше порога ее не пустили. Родила в поле. Ребеночка на крыльцо сиротского дома подкинула с записочкой: «Люди добрые, воспитайте Христа ради» – и пошла топиться. Да не дошла. Страшно стало, решила сначала напиться допьяна. И пошло-поехало.
Девицу-то угощали, а потом на сеновал или еще куда. К хозяйке ее уже жандарм привел: дополнительные безобразия ему в околотке ни к чему. Раз уж так случилось, пусть работает с билетом. Когда я в этом доме убираться начала, она уже три года там работала. Век таких женщин короток – пять, максимум семь лет, и на погост. Их же ведь бьют, голуба, смертным боем. Да и болезни всякие, прости господи… Яма, одним словом, выгребная яма – долго там не проживешь.
Стали мы с ней беседовать. Вернее, говорила одна я, она больше молчала. Я ей и про Марию-Магдалину рассказывала, и про то, что на небе за одну раскаявшуюся грешницу сорок праведников дают, и про малюток, которые умирают, как мухи, в сиротском доме, потому что нет там за ними ухода. Искала я ту ноту, которая затронет ее душу, и нашла – достоинство. Все-таки она была с понятием. Все эти мерзости, что с ней делали разные мужчины, иногда по шесть-семь за ночь, не умаляли ее. Они не задевали ее сердца и были всего лишь деталью атмосферы. Кто-то живет в Африке и его кусают москиты, кто-то в Сибири и потому в мороз кутается в тулуп, а вот она – в доме терпимости, и тут приходится жить вот так. В то же время чулок с дыркой очень даже ударял по ее достоинству. Такая причудливая у нее была внутренняя конституция.
Потихоньку стала я ей говорить, что ведь она и грамоту знает, и совсем на товарок своих не похожа, что она совсем другая и сможет начать жить заново. И чувствовала я, что слова мои произрастают в ней, как цветки мать-и-мачехи апрельским днем. Стала она более опрятной, да и клиентам начала дерзить: то не буду, с этим не пойду. А раньше-то была совсем безответная и бессловесная. Хозяйка только диву давалась такой внезапно проснувшейся строптивости, а я радовалась: мне все это казалось признаками выздоровления. «Очнется, родимая», – думала я. Да, как потом оказалось, зря.
Однажды она пошла к дому, в котором она в няньках работала, да и повесилась там под окнами.
– Так ведь это значит, тетенька, что она очнулась, – говорила я.
– Ох, не знаю, не знаю, голуба. По-моему, так лучше бы она жила. Даже такая жизнь все-таки лучше, чем смерть. Зареклась я, голуба, с тех пор в дела провидения вмешиваться. Спасать нужно того, кого можно спасти, а ежели кто хочет повеситься, да ему не дают, так он пойдет и застрелится. И только всю комнату своими мозгами забрызгает, отмывай потом. Ушла я оттуда в тот же день и долго по монастырям свой грех замаливала.
– Тетенька! Ну, ты-то при чем? Какой грех, о чем ты?
– Блазнила я ей, Зоя. Только сейчас я это понимать начала, а тогда чувствовала свою вину, но, в чем она, осмыслить не могла. Она в том, что я ее на почву пыталась вывести, да в гораздо большую трясину завела. Ведь когда у человека достоинство просыпается, да воли нет его осуществлять, так ведь это и есть самая что ни на есть смертельная комбинация. А в дома терпимости женщины уже без воли попадают. Только без нее там возможно выжить. А с волей-то женщину и изнасиловать невозможно, будь мужчина сильнее хоть в десять раз.