Друг с далёкой планеты - стр. 6
Плохо было Олежке. Как он мог так опозориться? А главное – убежал. Ну изрезал медали, надо было сказать: «Екатерина Даниловна, давайте я новые быстро сделаю, у меня хорошо получится, я лучше всех в классе пишу, вы же сами говорили!» И сделал бы эти медали заново, и всё было бы нормально, а теперь…
Олежка тихонько заплакал, прижавшись носом к стенке. Он представил, как Глеб улыбается своей лучезарной (идиотской!) улыбкой ему вслед, а Наташка пожимает плечами. И Екатерина Даниловна скажет что-нибудь такое, как она умеет, чтобы уж совсем добить человека… что-нибудь такое…
Он даже не может придумать что.
Самое лучшее было бы сейчас умереть. Ну или хотя бы заболеть. Только очень тяжело, чтобы реанимация, и он без сознания, никого не узнаёт, и врач только разводит руками на все вопросы. И вот к нему пропускают Наташку (он звал её в бреду), она смотрит в его бледное лицо и кусает губы.
«Комаров, – шепчет она, – миленький Комаров, прости меня!»
Но Олежка её уже не слышит. Врач берёт Наташку за плечи и медленно выводит из палаты. Она, конечно, рыдает. Но, увы, уже ничем не помочь. Олежка опять всхлипнул. Он уже был взрослый и понимал, что это пустые мечты – никогда не удаётся заболеть по заказу.
– Не реви. Ну, хватит. Слышишь? Глупо.
Олежка замер. Слова были сказаны тихо, но сказаны были.
«Может, телевизор?»
– Сам ты телевизор! Что такое телевизор?
Олежка сел. Кто-то прочитал его мысли. Только что! Сейчас! И ответил ему! В комнате никого не было. Это точно. А голос был.
«Вот. Я схожу с ума. Конечно. После всего, что сегодня было».
– Ох. Вроде умный. А до сих пор не догадался. Иди сюда.
– Куда? – Голос у Олежки сипел от слёз.
– Сюда. Как это называется? Где я всё время лежу?
– Кто – ты?
– Ну, я.
Олежка спустил ноги на пол. Он уже понял, что голос доносится от окна. А там… Там темнота за окном. А вдруг это вампиры? Ему рассказывали, они заманивают людей вот так, ласковыми голосами, и кусают. А ещё оборотни есть. И вурдалаки. Олежка вытянул шею. Над крышей соседнего дома качался, как лодка на тёмной воде, тонкий месяц.
«Уф-ф-ф-ф… не полнолуние хотя бы». Олежка сделал к окну два робких шага.
– Ну ты и трусишка…
Фикус! Это разговаривал фикус! Как Олежка сразу не догадался? Этот разлапистый, страшный, инопланетный…
– Мне надоело! – Голос стал капризным, тонким, и вдруг из-за шторы выпорхнула птичка. Она облетела вокруг люстры, села на шкаф, чирикнула и, наклонив голову, посмотрела на Олежку.
– Вот это да… ты как сюда залетела? Сейчас выпущу, погоди.
Птичка была незнакомая, не воробей и не синица. В неясном свете уличного фонаря не разглядеть было, какого она цвета, но на голове у неё торчал хохолок, а хвост был длинный и широкий, как лопатка.
Олежка приставил к шкафу стул, забрался на него.
– Тихо, тихо, – приговаривал он, – сейчас я тебя выпущу, ты только не бойся…
Птичка вздохнула. Конечно, птички вздыхать не умеют. Но эта – вздохнула. И когда Олежкины глаза оказались на уровне её глаз (чёрных и круглых), птичка чирикнула гневно и… превратилась в человечка. Олежка дёрнулся и свалился со стула.
– Учти, – сказал человечек-птичка, – мне трудно туда-сюда превращаться. Поэтому я сейчас всё скажу по-человечески, а потом спущусь.
Человечек был копия папа. Только уменьшенная в тысячу раз. Он говорил папиным голосом и вышагивал по шкафу совсем как папа, заложив руки за спину.