Дознаватель - стр. 27

Такой пример успокоил Любу.

Теперь про Евсея. Дело открыли и тут же закрыли – очевидное самоубийство.

Но болтовня Лаевской наводила на разные мысли. Я сопоставил ее разные заявления неприятного толка, и получалось, что она катит на меня бочку. Катит и катит. Катит и катит. И сама не знает, что катит и для чего.

Будем откровенны. Я не забыл свою неудавшуюся поездку в Остер. После моего возвращения из Рябины – прямо на похороны Евсея – я не заметил со стороны Довида никакой заинтересованности в разговоре со мной, помимо тем детей и Бэлки. Если у него что и было на уме – так пропало в результате семейной трагедии. Зусель – не в счет. Дурко.

Когда мы оформляли документы на Иосифа, Довид все подписал моментально. Благодаря моим связям дело прошло скоренько. В общем, теперь меня с Басиным ничего не связывало. Ну, родные братья Иосифа при старике. И что? Мало ли в войну раскидывало детей по разным семьям? Что ж, теперь одну семью со всех раскиданных собирать и вместе мыкаться?

Я самостоятельно не раз думал над смертью Гутина. И получалось, что ничего не мог придумать путного. Жил Евсей честно. Весь на виду. Бэлку любил. Детей тоже. На работе на хорошем счету.

Не скрою, радовало меня, что он себя убил в мое отсутствие. Я как оперативник понимал, что если б я в ту минуту был в Чернигове, меня затаскали б по допросам. Замучили бы рапортами. Я б оказался главным толкователем поступков лучшего друга. А с кого спросить, как не с меня? Вот именно! С кого спросить?

31 декабря я сказал Любочке, что уезжаю по службе в район, а сам отправился в Халявин – в психбольницу.

Главный врач Дашевский Юлий Петрович встретил меня хорошо. И сам казался с приветом. Улыбался без перерыва. Про Бэлку сказал утешительное, что она сама себя не чувствует. Что ей в своем состоянии спокойно.

Я поинтересовался:

– Может она поправиться?

Дашевский заверил:

– Не может.

Я настаивал:

– А бывали подобные случаи?

Юлий Петрович подумал и ответил:

– Подобное случалось. Вот был у нас до войны такой пациент – Штадлер. Он немного потом пришел в себя. Хоть врачи сначала считали, что случай безнадежный. А теперь почти вменяемый гражданин. Кстати, к Бэлле наведывался. К ней вообще много посещений. Если учитывать специфику заведения. Отец, естественно. Штадлер. Лаевская Полина Львовна. Молодая женщина, интересная – Ева Воробейчик. Еще какой-то человек – наш возможный пациент, я вам как врач говорю, точно когда-нибудь с ним встретимся. Фамилию уточню, если надо.

Я спросил:

– Пританцовывает этот ваш будущий постоялец? Вроде молится по-вашему на ходу?

Врач насторожился:

– Как это – по-нашему?

– По-еврейски. Сами знаете.

Юлий Петрович смущенно буркнул:

– Ну да, конечно.

– Не надо уточнять. Табачник его фамилия. По паспорту. А на самом деле – черт его знает. Такой тип – всего можно ждать.

Врач поддакнул:

– Вот именно, вот именно.

Бэлка гуляла по двору. Поверх серого байкового халата на ней была кое-как напялена фуфайка, на голове теплый платок, коричневый, с белесой каймой. Валенки без калош.

Меня не опознала.

Я не настаивал. Повесил ей на руку, на сжатый кулак, сетку с гостинцами – булка, конфеты-подушечки. Погладил по плечу.

Конфеты в кульке Бэлка почему-то сразу различила. Сказала:

– Подушечки? Мои любименькие. Как там Евсею лежится? Мягко ему?