Дождь для Данаи (сборник) - стр. 25
А кончилось – прямо как в «Записках сумасшедшего» – тем, что однажды буйной весной она собрала нас обязаловкой после уроков и час сряду вещала о вреде «Битлз» как происке сионских мудрецов. Сейчас волосы встают дыбом, а тогда встал с места Виталик Чубий и послал ее на хуй. Сейчас понятно, что именно бдительность 5-го отдела КГБ «по борьбе с инакомыслием» обуславливала наличие в нашем инкубаторе таких кадров (18-я ФМШ при МГУ была главным поставщиком студентов 4-го, математического, факультета Высшей Школы означенного комитета).
А тогда руководительница нашего класса Тамара Георгиевна Семенова, испепелявшая на своем пути даже бытовой антисемитизм, была вынуждена промолчать таким образом: «Вы, милочка, детям мозги пудрите. Вы не правы». А еще русичка метила ошибкой в моих сочинениях написание «несмотря на», рубя его красной пастой на раздельное.
Человек с ужасной фамилией Рыдванов имел внешность Помпея, изображенного Кукрыниксами, слащавый голос совершенного козла и вечное прозвище Camel. Он вел у нас один год историю (одна из историй в его исполнении звучала дословно так:
«Вот был у моей соседки сын. Он все пил и пил. Однажды она приходит домой, а он, миленький, висит. И тут я ей говорю: что же ты, милая?») и был замещен на своем посте зав. воспит. частью полковником КГБ Махневым. Даже после на Физтехе на столах «читалок» я встречал резные и чернильные надписи «NO CAMEL», перекочевавшие вместе с выпускниками интерната.
За пиротехнические эксперименты, устроенные однажды майской соловьиной ночью, в конце года Махневу все-таки не удалось меня выпереть из школы: отстоял педсовет, ограничившись неудом по поведению. (Представьте. За окном на раскатистом пустыре у Сетуни надрываются от голода соловьи.
Всходит луна раскосым богдыханом: широкоскулая, вся в оспинах. Вдруг там и сям по кустам рассыпаются вспышки, от взрывов подымаются шаровые облачка и, растекаясь, заволакивают чалмой светило – почти в точности, как на Бородинском поле. Кажется, соловьи на этом пустыре не пели еще целую неделю.) Махнев то ли по службе, то ли по инерции профессиональных навыков культивировал в нашем интернате институт стукачества. Его наставленьям внимали штат вынужденных добровольцев и Оперативный Комсомольский Отряд (в просторечии – «ОЧКО», «Ч» – от чрезвычайности). Члены ОЧКА, отлавливавшие после отбоя пустоту, вчерашний день, регулярно устраивали нам фонариками в морды что-то вроде нынешних «шоу-масок».
Еще один примечательный гэбэшник вел у нас НВП. Мы его звали, конечно, не иначе как Энвепень. Хотя и мудак, он казался, в общем-то, безобидным – потому, наверно, что перед увольнением в запас был погранцом, все-таки служакой, а не крысой.
Это от него мы в красках услышали рассказ о результатах применения установок залпового огня «Град» при пограничном конфликте с Китаем. («Гля, смотрю, побёгли узкоглазые. Прямо туча их прет, в зенках темно. Тут ка-ак жахнет, как запоет – дым столбом, огонь ковром. Когда развиднелось, гля – чисто, ни микроба».) Энвепень сыпал малоросским выговором вояцкую околесицу, разводил шашни с англичанками в оружейной каморе, однажды обкорнал меня тупыми ножницами так, что консилиум, собравшийся в парикмахерской на Старом Арбате, решил, что проще мне отрезать голову, а бедного Дениску Богатырева, который совсем не выговаривал «р», а вместо глухого «в» выдавал «б», вызывая к ответу, по пять раз заставлял выкрикивать: «Ядовой Богатыёб! – Отставить. – Ядовой Богатыёб! – Отставить».