Достоевский и шесть даров бессмертия - стр. 9
«У ВАС ГОГОЛИ-ТО КАК ГРИБЫ РАСТУТ».
В. Г. Белинский
Но отношения с наследием Гоголя у Достоевского – это отношения не столь безусловного принятия, как с наследием Пушкина, а фразу «все мы вышли из “Шинели” Гоголя» он и вовсе не произносил. Впервые она появилась в книге французского критика де Вогюэ «Современные русские писатели. Толстой – Тургенев – Достоевский» в таком виде: «Все мы вышли из “Шинели” Гоголя» – и так и осталась в обороте. В 1968 г. советский литературовед С. А. Рейсер доказал, что слова эти принадлежат самому де Вогюэ, а вовсе не Достоевскому.
Двойственность отношения Достоевского к гоголевскому наследию отметил уже Н. Н. Страхов. Он писал: «Пушкин и Гоголь, эти два великана нашей словесности, замечательным образом отразились уже в первой повести Достоевского, в “Бедных людях”. Именно тут прямо и ясно выражено, что автор не вполне доволен Гоголем и что прямым своим руководителем он признает только Пушкина… Это была смелая и решительная поправка Гоголя, существенный, глубокий поворот в нашей литературе».
С. Бочаров в эссе «Холод, стыд и свобода» отметил, что Девушкин прочитал произведения Пушкина и Гоголя в той хронологической последовательности, в которой они были написаны, что неслучайно: ведь мог бы прочитать и наоборот.
Оба произведения герой воспринял в равной мере как правдивые, но правда «Станционного смотрителя» вызвала в нем умиление и сопереживание, а правда «Шинели» – протест и возмущение. Такое разное отношение Бочаров связывает с тем, что чтение Пушкина пришлось у Девушкина на пору радужных ожиданий, а Гоголя – на момент, когда его ожидания изменились к худшему.
Все иллюзии, которые герой питал насчет своей жизни под впечатлением от «Станционного смотрителя», разбились о «Шинель». Именно потому письмо, в котором Девушкин делится впечатлением от «Шинели», начинается словами: «Дурно, маточка, дурно то, что вы меня в такую крайность поставили». В восприятии героем себя и собственной жизни под влиянием прочтения повестей Пушкина и Гоголя образовались два полюса: сентиментальный, в котором Самсон Вырин умер несчастным, но любимым, оплаканным и неодиноким в своем посмертии; и безнадежный, в котором единственное возможное посмертие для никем не оплаканного Акакая Акакиевича – это инфернальное существование в виде призрака. И между двумя этими полюсами обостряется саморефлексия героя, рождается острая потребность понять и выразить себя.
Вероятно, причина неприятия «Шинели» кроется не только в том, что герою открылась страшная правда о разверзшейся перед ним бездне. Вот чем Девушкин возмущается в своем письме: «И для чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это, шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет, Варенька, прочтет да еще продолжения потребует. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать – куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет; ведь тут это все так доказано, что нашего брата по одной походке узнаешь теперь. Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в Бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) – оплаканный».