Доспехи совести и чести - стр. 13

Ведь, ежели, человек, в определенный час своей жизни, будет наполнен, словно сосуд доверху любовью, то появление объекта восхищения и обожание не заставит себя ждать. Так что теперь, почти оскорбленная его пренебрежением и недружелюбием, Лиза сделала последнюю попытку продолжить разговор, однако же, теперь предоставив себе полную свободу, быть собой, а, следовательно, говорить лишь только то, что вздумается, не заботясь более ни о каких последствиях. Ведь что еще может быть хуже, чем отсутствие интереса со стороны мужчины, чей интерес ты отчаянно пытаешься вызвать?

– Позвольте же, Михайил Иоганович, я конечно наслышана, о суровости служащих третьего отдела, но не может же так быть, чтобы они были настолько лишены галантности с собеседниками женского пола. Неужели же вы думаете, что лишь с чинами подобными вам, можно говорить на темы не только легкомысленные, но и серьезные, – резко спросила Лиза.

Мейер засмеялся, а взгляд его смягчился.

– Простите меня, Елизавета Николаевна, я и правда, сам не свой, из меня теперь собеседник никчемный и пустой. Я и раньше не знал, как развлечь дам беседой праздной, помнится в прошлом, стою на балу, как истукан, а кругом этот глупый треск и щебет, а мне и сказать по правде нечего. Скажет какой-нибудь красивый франт нелепицу, а кругом и смех и хохот, а мне не смешно, а тошно.

– Может это от свечного дыма, или от парфюма? – невинно спросила Лиза.

Мейер снова засмеялся, – От скудоумия то, а может от всего вместе. – Так что мне здесь хорошо, – и он глубоко вдохнул, выдохнул, а затем продолжил:

– Мой управляющий предлагает мне убрать все вязы, а по мне так это самое прекрасное, что есть в этом именье. А Может мне его все-таки послушать? И засадить участок, например яблонями, точь-в-точь как в вашем саду? – спросил он, затем перевел взгляд вновь на нее, ожидая ответа.

– Не стоит, от яблонь проку нет, вчера только зацветали, а сегодня уж отцвели, – задумчиво заключила она.

– Не отцвели. Цветут, – улыбнулся он.

Лиза посмотрела на него удивленно, почти с упреком, но как только смысл сказанного открылся ей, она смущенно отвела взор, а затем улыбнулась, – Загадочный вы человек, Михаил Иоганович, минуту назад сердились, а теперь шутите.

– Это Лизавета Николаевна, заслуга ваша, до Вас я лишь сердился.

– На кого же серчаете Михаил Иоганович?

– Как это на кого? На себя, конечно же, на кого же еще серчать можно в жизни? Только на себя, Лизавета Николаевна, только на себя. Ведь ежели, кто другой поступает дурно, что нам с того, прошел мимо, забыл и не вспомнил про то, но ежели ошибаемся мы, то нам с этими ошибками, – и он постучал указательным пальцев по виску, – и вовек с ними не расстаться.

– Это оттого, Михаил Иоганович, что вы думаете, будто вы лучше других, – осторожно заметила Лиза, чувствуя, как ступает по тонкому льду, будто едва схватившейся беседы.

Михаил Иоганович, едва не подпрыгнул на месте и удивленно спросил: – Позвольте же, я вас совсем не понимаю, Лизавета Николаевна, я вам тут рассказываю, что строг к себе, купил даже именье, будто гауптвахту, собрался бичевать себя, да мучиться, а вы говорите, что я считаю себя лучше других? Вы меня, верно, не поняли, я считаю себя хуже других, оттого что ошибся, а не должен был. Вот в чем суть.