Размер шрифта

Дорога в никуда - стр. 8

* * *

Наконец Леони Костадо дошла до своего дома, где она с сыновьями занимала два этажа – первый и второй… Поднимаясь по лестнице, она вспомнила, что Робер тоже собирался сегодня быть на балу у Фреди-Дюпонов. «Когда он заметит, что Розы нет, то, конечно, уедет. Его и так уж беспокоили слухи, распространившиеся нынче днем… Наверно, он уже дома…»

Нет, оказывается, Робер не вернулся.

Еще не сняв шляпу и каракулевый жакет, Леони Костадо отперла свой секретер, достала ключ от сейфа, привинченного к полу у изголовья ее кровати. Шкаф был «замаскирован под ночной столик», как говорил Пьер. Фальшивые ящики маскировали тяжелую стальную дверцу. Леони набрала шифр и, отворив шкаф, положила на полочку документ, подписанный Люсьенной Револю. Потом, захватив лампу, прошла по длинному коридору «на детскую половину».

В комнате младшего сына горел свет, и, по своему обыкновению, мать вошла, не постучавшись. Пьер читал в постели и, засыпая, не погасил лампу. Книга выскользнула из рук на одеяло. Пьер уснул в неудобной позе – полусидя и сильно запрокинув голову, как будто подставлял горло под нож. У изголовья на ночном столике лежали листочки бумаги, карандаш и раскрытая толстая тетрадь в красивом кожаном переплете. Свет от низенькой лампы падал на исписанную страницу, и каждая буква в ровных, аккуратных строчках была старательно выведена изящным почерком: Пьер всегда тщательно переписывал свои стихи. Вооружившись лорнетом, Леони Костадо с досадой разбирала написанные слова – все они как будто были ясными, а смысла она не могла уловить.

Кибела смотрит на спящего Атиса и думает:

Спит Атис. Боги, прочь, – вас смолкнуть заклинаю.

Исчезни, целый мир, – будить его не смей.

Пусть руки стройные, как пара спящих змей,

Раскинутся в тиши, земную плоть лаская, –

Подобен смерти сон, но жизнь в себе таит.

Страсть землю сотрясла. Спит юноша несмело, –

И сон его хранит счастливая Кибела[1].

«Это еще что за чепуха? Что все это значит?» – сердито вопрошала себя Леони Костадо. Но почему эти стихи вызывали в ней такое раздражение?

Пускай жужжанье мух баюкает тебя,

Пусть петушиный крик разбудит на рассвете.

Ты спишь, – не ведая, как стражду я, любя,

Как тяжко небо мне, как гнет деревья эти

Жестокой страсти вихрь, как слезы льют дожди,

Ты спишь, о Атис мой, и бед моих не знаешь.

Прекрасной Сангарис во сне ты обладаешь, –

Песок ее постель, и волны льнут к груди.

Мне не сравниться с ней. Мне чужда плоть земная.

Секут меня моря, приливами терзая.

Царица горькая, я не имею рук.

Хочу – и не могу обнять тебя, мой друг.

Я слишком велика. Мой облик дик и страшен,

Венец из трав морских медузами украшен.

Почему у Леони Костадо поднималась в груди глухая, бешеная злоба и постыдное желание схватить и разорвать на мелкие клочки красивую тетрадь, купленную поэтом в «Английском магазине»? Она сама не понимала причину этого. Не знала она и того, что точно такие же с трудом сдерживаемые порывы ярости овладевали порою и Пьером и что в ту минуту, когда она почти ненавидела своего сына, между ними было глубокое сходство – не сходство ума и сердца, а той темной жажды разрушения, которой Леони Костадо сама боялась в себе. Она отошла от столика и постояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Пьер вскрикнул испуганно: «Кто тут?»

– Это я… Робер еще не вернулся?

Страница 8

На следующую страницу