Дорога навстречу вечернему солнцу - стр. 15
А китайцы, надо сказать, как в обустроенные ряды перебрались, цивилизации хватили, так наглеть начали. Раньше, бывало, они товар на парусине, затоптанной, разбросают – падай на коленки, копайся и торгуйся до хрипоты, к обоюдному удовольствию. А сейчас не за товаром, а перед ним расхаживают, нахохленные, головами настроженно туда-сюда вертят. Еще кое-где рядом с ними русские продавщицы стоят, с теми вообще не поторгуешься… Всё чинно-благородно, никакого азарта, сплошная суровая правда жизни. А в кармане – всего сто двадцать рублей минус четыре.
Ну, помаленьку начали. Там несколько пар детских носков выторговала, здесь – пару футболок, зелёную водолазку дочке, куртку на синтепоне сыну, и тут неожиданно деньги закончились. Как назло – то тапки дешёвые на глаза попадутся, то сумка приличного вида, почти задаром, вылезет… Ох… Прошли по рядам, собрались отчаливать. Сунула руку в карман, а там – рубль десять копеек. А на троллейбус нужно два рублика… И контролёрша – неумолима, не лучше камуфляжных молодцев на входе, и сестринские корочки не помогут. Что делать? Сестра по карманам шарит, а я знаю – дело дохлое, нужно с какой-нибудь вещью расставаться.
Ладно, прощай, водолазка. Хотя я уж мысленно видела, как дочь в ладоши хлопает, тебя примеряя, ну да переживём… Во сколько мне эта водолазочка обошлась? Так, просили двадцать пять, я выторговала за четырнадцать. Китайскую продавщицу я хорошо запомнила – жаркие были торги. Протягиваю зелёный пакетик с водолазкой, говорю:
– Бери обратно…
Так, мол, и так, по-деревенски обстоятельно толкую, что мне на троллейбусе через весь город пилить надо, идти пешком в такую даль совсем невозможно, а денег – один несчастный рубль. Торговка моя, так бойко говорившая по-русски, вдруг совсем меня понимать перестала:
– Не понимай… – и всё…
Я уже иссякла, в горле пересохло, соображаю: где это мы носки брали? Там на одном носке дырка аккуратная красуется, попробую пару вернуть. Но тут моя сестра, ласково улыбаясь, достаёт своё красное удостоверение и говорит загадочно:
– Мы права-то свои зна-аем…
Тут к торговке речь русская сразу вернулась, кричит:
– Четырнацать-тринацать! Кака разница! – и кидает знакомый мне зелёный пакетик, сверху – рубль. Сестра всё это одной рукой подхватывает, другой меня тянет:
– Пошли!
Быстро они друг дружку поняли, до меня позже дошло. Идём. Зажимаю в потной ладошке два рубля, сестра по пути еще сапожки успевает рассматривать, объясняет мне, что к синей форме только чёрного цвета обувь положена. Вид у неё решительный, и торговцы не смеют рыкнуть:
– Не берешь – так нечего и в руки брать! – так они крикнули одной женщине.
Как же мы, однако, надоели им – такие, со ста двадцатью рублями в кармане… Хоте те, у кого приличные деньги, сюда не ходят. Да и то сказать, товар-то – бросовый…
Критическая точка
– Всё! Уезжаю! Сил никаких нет. Я Бориса уже не ненавижу, просто видеть не могу, быть рядом не могу…
После таких речей героиня обычно нервно закуривает, но Тамара некурящая, Люба тоже. Они идут пить чай. Осень, в стеклянных вазочках красуется разноцветное варенье. Люба, полная, веснушчатая, разливает чай, вздыхает сокрушенно:
– Ну и куда ты, на зиму глядя?
– Сил никаких нет, – как заведенная, повторяет Тамара, черная, худая, с карими раскосыми глазами.