Домик в Армагеддоне - стр. 13
Взяла за руку, сжала легонько:
– Фим…
Сердце у Ефима заторопилось. Оборвал её:
– Ты не лезь, ладно?
– Извини, не лезу.
– Это он тебя просил?
– Что ты, Фима. Я же говорила: он не знает, что мы видимся.
Резанул рукой, показал: всё, закрыта тема. Но тут же сам продолжил:
– Жил до сих пор, слава богу, без него – и дальше хочу.
Зря позвал её. Пожалел, что позвал.
Будто угадав его мысль, Надя сказала виновато:
– Больше не буду. Замяли?
Встала на катушку рядом с Фимой, посмотрела на огни Шанс-Бурга.
В бледных пальцах прожекторов – углы заборов, ломтики стен, вычурные дизайнерские загогулины. Красные зрачки над ними: подъёмные краны – любуются тем, что вырастили за день. Пара отстроенных игровых комплексов на восточной окраине пылала иллюминацией. То прокатится в ночном небе морская волна; разобьётся, рассыплется монетами. То выстроится из падающих в кучу лучей и тут же погаснет огромная пирамида, а на её месте пробегут в торопливом хороводе похожие на котят сфинксы. Вспыхнет на подоле пляшущего неба ослепительный зелёный репейник, расплющится, превратится в колесо рулетки и завертится, побежит. И луна – как слетевший с этого колеса, закатившийся под стол шарик.
– Впечатляет, – сказала Надя.
Вторую ночь горит иллюминация, пусконаладка у них. А где-то с обратной стороны Шанс-Бурга стоит, одиноко поблёскивая луковкой, часовня Иоанна Воина.
– Сразу пойдём? – спросила Надя, не отрывая взгляда от огней. – Или подождём?
– Который час?
Она вынула мобильник, посмотрела.
– Полдвенадцатого.
Подхватив пакет с баллончиками краски, Фима шагнул с катушки на землю.
– Нужно бы подождать, конечно. Но пойдём. Неохота ждать.
– А место будет освещенное? Снять получится?
Она похлопала по футляру видеокамеры, висевшей на плече.
– Поймают, не боишься?
– Не-а, – спрыгнула к нему. – Я везучая. Так… всё в силе, можно будет съёмку у себя на страничке выложить?
– Можно, можно.
Пошли вдоль новеньких тротуарных плит, высоко выпирающих из голой земли. Плиты похожи на рёбра. На длинные серые рёбра не обросшей пока плотью дорожки.
– Тебя на ночь отпускают?
– Я сейчас у подружки, английский подтягиваю. Thank you for given opportunities, Mr. Spenser. This is a great honor to me, Mr. Spenser. Интонация у меня хромает. Она хорошая, но хромает. Знаешь анекдот про Винни Пуха?
– Да ну, не то настроение.
Свернули на проезжую часть. Метров через сто, там, куда не дотягивался свет фонаря с остановки, Надя включила камеру. Опустила её объективом вниз.
Звучно хрустел гравий.
– Темно слишком, – сказала Надя озабоченно. – Но звук-то запишется?
Пожалуй, гравий хрустел слишком громко, и лучше бы, подумал Фима, позвать Надю обратно: мало ли кто шастает вокруг Солнечного. Но если бы у него была камера, он, наверное, тоже захотел бы это снять. Как в темноте под ногами по-яблочному сочно хрустит гравий. Шаг, шаг – подошвы будто откусывают от дороги: хрум-хрум. Ночь вокруг – густая, степная: позолоченный уголь. Хруст гравия и шелест одежды… и человек, идущий по гравию, к кому-то обращается, роняет тихие слова.
Вошли в посёлок там, где громоздились кучи строительного мусора и штабеля неиспользованных строительных щитов – готовые стены, с оконными и дверными проёмами, с зубчатыми, как у детского конструктора, краями.
– Как здесь живут? Жутко же.