Долгая нота. (От Острова и к Острову) - стр. 26
– Во! Прекрасный сервис.
– Это ты, конечно, хватил, Лёшечка. В кино – это же символ. – Машенция ласково гладит Лёху по лысине.
– Символ чего? – осведомляюсь я.
– Скажем, несовершенства человеческого общества. Или продажности католической церкви…
– Кризиса буржуазной морали и скорого наступления всеобщего рокенролла. – подхватывает Лёха.
– Символ засилия массовой культуры и девальвации человеческих ценностей. Во! А также символ кризиса западной аврамической парадигмы, предрекающий скорый конец современной урбанистической цивилизации вместе с её кредитно-денежной системой.
– Дураки какие! – Машка вскакивает, расплескав вокруг себя песок. Потешно топает ногой, и вдруг прыгает на одной ноге прямо к дьякону.
– Дяденька! Дяденька священник! Они меня обижают! Я маленькая, а они вон какие большие. Наложите на них епитимью! Да потяжелее. А если есть какая-нибудь вонючая епитимья, то давайте им вонючую.
– Здрасьте. Меня Маша зовут, – выпаливает она, доскакав до купальни и нависнув прямо над дьяконом, который к этому времени справился со шнуровкой на правом ботинке и теперь сосредоточенно рассматривает что-то у себя на пятке.
Он улыбается и манит Машку пальцем. Та присаживается на корточки, ухватив себя руками за коленки и склонив голову набок. Дьякон что-то говорит ей, но слова заглушает чавканье двигателя отъезжающего автобуса. Видимо, он о чём-то её спрашивает, на что та даёт отрицательные ответы. Это видно по тому, как энергично летают хвостики из стороны в сторону. Дьякон поднимается, протягивает руку Машке, помогает встать. Не отпуская Машкину ладонь, он ведёт её к берегу. Тоненькая фигурка в красном купальнике рядом с долговязым дьяконом в чёрном подряснике смотрится оксюмороном. Надо же, какая появляется эротичность от полуобнажённого женского тела на фоне строгой одежды священника. Бесстыжая она, конечно. Но красивая. Очень красивая. Особенно сейчас. Свезло Лёхе. А ведь точно ревную. Как-то это помимо меня происходит. Ирке, что ли, позвонить?
– Искушение святого Антония, – хмыкает Лёха.
– Скорее, покаяние святой Марии.
– Сейчас ведь утопит её к чёртовой матери.
– Ерунда. Тут мелко, а глубоко он не пойдёт. Штаны, смотри, у него только до колена закатаны.
– Вот ведь затейник! Слушай, а он монах или не монах? Если не монах, то, может быть, мне уже стоит начинать волноваться?
– Брось ты, Лёха! Ты посмотри на него. Поверь, он тебе не конкурент. Машке такие не нравятся. Я тебе как родственник говорю.
Тем временем дьякон отводит Машку от берега на десяток метров. Он останавливается, черпает в горсть воды и поливает Машкины волосы, перекрестив. Потом так же поступает с Машкиными локтями. После этого они уже оба поворачиваются лицом к противоположному берегу и, трижды перекрестившись, кланяются.
– Во дают! – только и выдыхает Лёха. – Это что ещё за обряд такой на пленере?
– Даже и не знаю, но думаю, что немного благости ей не помешает. Вот что мне интересно – их учат такие штуки вытворять, или это всякий раз импровизация? А наша-то! Всё на полном серьёзе. Ты заметил, какое у неё было лицо, когда он её водой поливал?
Машка выскакивает на берег и бежит к нам, улыбаясь даже кончиками своих шкодных хвостиков.
– Всё! Мне было плохо, а теперь мне так хорошо. Мне так хорошо!
Достаю из рюкзака полотенце. Протягиваю ей.