Долгая нота. (От Острова и к Острову) - стр. 19

Но были и те, кого сосчитать не смогли. То ли в шкафу они прятались, то ли в командировке были, то ли за сигаретами ходили. И плевать им теперь на телевизор, и на деньги плевать, и на глупости всякие в галстуках. Они себе цену знают. И картины у них пусть не в рамах, но краски чистые. И книги пусть не в супере, но из слов простых. И кино, не в сорока сериях, но цепляет. Позвонишь им в пять утра в воскресенье, так не пошлют же, а спросят, что случилось. Ничего, ребята, не случилось, просто соскучился.

– Соскучился? – говорят. – Приезжай!

Лёха на кухню выполз. Вокруг лысины волосы венчиком. Лицо виноватое, но довольное, как у щенка овчарки.

– А я думаю, кто там на кухне шерабобится?

– Удивительное дело, – говорю, – кто это может быть? Чай, домовой или участковый. Как спалось, растлитель малолетних?

– На себя посмотри!

– На себя уже неинтересно. К себе я привык. А кое-кого, на правах экс-дядюшки, призову к ответу. Можешь уже начинать просить у меня руки и сердца этой неразумной фемины. Только учти, никакого приданого. Как раз наоборот – с тебя калым.

– Большой?

– Плазменная панель твоя вполне подойдёт. Тебе теперь всё равно её смотреть некогда будет.

– Это ещё почему?

– Эй! Принесите мне попить! – раздался из комнаты Машкин голос.

Я налил из банки молока и протянул кружку Лёхе.

– Иди уже. Неси, рыцарь дурацкого образа! Герой-любовник.

– Сейчас-сейчас, сударыня! Тут крестьянин молока свежего принёс. Велите принять, или погнать паршивца со двора? – дурным окающим голосом заорал Лёха.

– Принять-принять. Веди его вместе с молоком!

– Иди, – Лёха вернул мне кружку и пропустил вперёд, – барыня требуют. Да поклониться не забудь, как в покои-то войдёшь.

Машка сидела на постели в гнезде из одеял. Лёхина тельняшка с завёрнутыми рукавами. Очки на кончике носа. Солнечный луч из окна запутался в двух шкодных белобрысых хвостиках. Ничего не скажешь – само очарование и невинность. Я протянул ей молоко.

– Тебя уже сейчас пороть начинать или отложить на после завтрака?

– За что же меня пороть, дядюшка?

– Что ж ты друга моего до греха довела?

– До какого такого греха? Не было ничего.

– Ты на рожу свою довольную посмотри. Не было… Акселератка чёртова!

– Какой же ты, дядюшка, неделикатный. Воспитанный человек сделал бы вид, что всё нормально, тем более что всё и так нормально. Или ты ревнуешь? Дядюшка, да ты ревнуешь? Ну прости, мой милый, мой хороший, мой родственник любимый!

– Дурында ты. При чём тут ревность?

– Тогда в чём дело-то?

Машка сложила губы потешным хоботком и присосалась к кружке. Чёлочка, хвостики, худые ключицы в широком вырезе тельника – нимфетка.

– А не в чём уже. Это у меня с похмелья приступ дидактического настроения. Нужно либо похмелиться, либо поесть хорошенько. Но если ты, жопа с ручками, другу моему будешь голову дурить, я тебя не только выпорю, но и… – я задумался, придумывая вид экзекуции, – но и наябедничаю твоему папе, что ты куришь.

– Нет-нет! Только не папе! Я же не по-настоящему курю, не взатяжку. И никому я голову дурить не собираюсь. Я вообще самая бедная и несчастная, брошенная всеми девушка. Меня надо защищать и любить. А все требуют, чтобы я их защищала. У меня и сил уже нет, и желания.

– Ладно. Считай, что я просто поворчал для профилактики. И брысь на кухню готовить завтрак!