Дочки-матери на выживание - стр. 24
Зачем-то вытерев ладони о джинсы, он взял в руки что-то невидимое, и вдруг я совершенно отчетливо увидела мольберт и кисть. Прищурившись, точно всматривался в натурщицу (которой вовсе не я оказалась), Алик мазнул кистью по одной из красок и нанес первый штрих. Его движения были лаконичны, но так выразительны, что мне почудилось, будто я и впрямь вижу то, что он рисует. Это была женщина. И это была не я…
Может, эта горечь и не позволила мне забыть о нем тотчас, как мы расстались у дома его бабушки? Он настоял, чтобы я проводила его и запомнила, куда прийти в гости. И с тех пор прошло уже больше года. Сегодня я дописала свой роман о нем… Он получился немного дерганым, как и сам Алик. Тем более я смешала его с собой. Но та солнечная, ничем не подкрепленная радость, что сияла в его глазах, его детское желание повелевать обожаемым миром, в моей рукописи тоже есть. Кажется… Если бы Алик еще был тут, я попросила бы его почитать ее. Ведь нужно же убедиться, что написанное мной интересно еще хотя бы одному человеку. Рядом со мной нет такого человека…
Но и Алик больше не возникал в моей жизни. Я с головой ушла в историю, для которой он, живой, уже не был необходим, ведь персонаж, похожий на него, уже оброс плотью. А когда я вспомнила о реальном Алике и наведалась к домику М.В., то никого там не застала. Уже кончалось лето, и, видимо, полковник позволил сыну вернуться в строй…»
Когда-то Наташа рвалась уехать от своей матери за тридевять земель, но город не отпустил. Как можно было расстаться с женственностью московских холмов, с румяными баженовскими фантазиями, с тихой красой Новодевичьего монастыря, вблизи от которого родилась? К прудику у его изножья бегала летом с мальчишками. В детстве почему-то лишь с ними дружила, наверное, опять же из-за матери: девчонки воротили от Наташки носы – дочка городской сумасшедшей!
Хотя Наташина мать никогда не бродила по улицам с малахольной улыбкой, какая сегодня, пугая, возникла на Анином лице. Наташа до сих пор поеживалась, вспоминая: говорят, все дурные заболевания в третьем поколении передаются, как бы ее девочка не унаследовала…
У матери были свои «тараканы». Какое-то заблуждение ее детства, школьное прозвище Маркиза разрослись в ее больном сознании до того, что Варвара Игнатьевна и впрямь начала считать, что в жилах у нее течет голубая кровь, а челядь, ее окружающая, создана для услужения. Ходить на службу она отказывалась наотрез, даже когда ее просила об этом дочь. Которую она тоже, кстати, держала за обслугу, только изредка вспоминая, что они – одной крови.
От того, как мать разговаривала с соседями, Наташку в жар бросало. Но до какого-то времени она находила этому оправдания, ведь Варвара Игнатьевна и выглядела в своем дворе разорившейся аристократкой, и знала много такого, о чем простодушные соседки и не догадывались. Они, например, не слышали имени Аристотеля, не знали, кто такая Сафо, а мать свободно цитировала обоих. И сама что-то постоянно писала в коричневых общих тетрадках – обложек другого цвета тогда было не найти.
Все бы ничего, если б с каждым годом не разрасталось количество опасных странностей… Наташу приводило в бешенство, когда мать начинала огрызаться с дикторами, с садистской точностью возникающими на телеэкране. Вечно полуголая, обожающая свое полное, розовое тело, часами пролеживающая в облупленной ванне, вечерами мать устраивалась перед телевизором в старом кресле с потрескавшимися, облезлыми подлокотниками и корчила злобные рожи экрану. Всех, кто добился хоть мало-мальского успеха, Варвара Игнатьевна ненавидела просто неистово, потому что ей этот успех так и не улыбнулся. Скорее скорчил подобную гримасу…