Дочь воздуха - стр. 4
– Вот! – торжествующе выкрикнула я, когда смех стих.
– А тэнни о себе – знает? – заинтересовался юноша.
– Нет, – погрустнела я. – Не знаю. Раньше всегда знала, а теперь – фьюить!
– Куда ветер подует, да? – подсказал Рейнеке. – Но кто выследит ветер?
– Не-е-ет, ты не понимаешь, сын… хм… да… не понимаешь, Рейнеке.
– Не зови меня сыном тэна, не надо, – неожиданно попросил юноша и я, на миг протрезвев, серьёзно кивнула.
– Хорошо, не буду, – обещала я, тем более, что и не собиралась так его называть.
– Спасибо, – улыбнулся юноша. – Так чего я не понимаю, прекрасная тэнни мне скажет?
– Ты? – удивилась я, снова пьянея от одного только звука голоса (зачем я просила настой на семи травах, неужто не хватило бы трёх?!). – Ах, да. Ветер нельзя выследить, это… хм…
В разгар моих пьяных откровений тот самый ветер, о котором мы только что говорили, ударил в окно, едва не разбил его. Я умолкла, не закончив своей мысли. Невежливо выслеживать ветер. Да и зачем? Можно просто спросить, куда он направляется. А можно и попросить полететь туда, куда ты хочешь. Всё просто. Но этого я собеседнику не сказала.
– Могу я обратиться с просьбой к прекрасной тэнни? – поинтересовался юноша, когда молчание затянулось.
– С просьбой? – удивилась я. – Хм. Обратиться всякий может. Но что у меня теперь можно выпросить?
– О, многое, – улыбнулся Рейнеке. – Но мне ничего не нужно, пусть прекрасная тэнни не беспокоится.
– Не понимаю, – пожаловалась я. – Говори правду, смер… хм… Рейнеке. Чего ты хочешь?
– Я слышал разговор тэнни с хозяйкой, – признался юноша. – Тэнни знает, что ей досталась последняя кровать на постоялом дворе? И лавки все заняты, и даже на сеновале этой ночью никому не попасть.
– Вот оно что, – развеселилась я. – Рейнеке, друг мой, я не затем просила себе свободный чулан, чтобы разделить его с первым встречным. Мой ответ – нет.
– Но, тэнни, – заспорил юноша.
– Моё последнее слово – нет, – отрезала я. – Этот чулан мне и самой нужен.
Рейнеке не стал спорить, проклинать мою жадность или настаивать на милосердии. Он кивнул, будто не ожидал ничего другого, поднялся из-за стола, вернулся к своей лавке, на которой оставил шляпу, плащ, котомку вроде моей и длинный пузатый свёрток. Одевшись, он вскинул на плечи котомку и свёрток, поклонился хозяйке, посмотрел мне в глаза и приподнял шляпу, прощаясь. И вышел за дверь.
Ночь – волшебное время, когда становится невидным всё, что днём застилает людям взор. Когда оживают страхи, мечты и желания, когда небыль становится былью и когда само собой получается любое, даже самое трудное колдовство. Четыре ночных стражи – с зимнего заката по летний рассвет – вот время, когда жизнь из неясности дневной суеты становится однозначной в своих самых важных проявлениях, когда ставятся все вопросы и находятся самые лучше ответы. Самые лучше – да, но, увы, не всегда самые нужные. Земля – кому мать, а кому мачеха, неумолимо тянула меня к себе, и я с болью чувствовала себя тяжелой, неуклюжей, медлительной, запертой в уродливой оболочке, которую я не могу ни изменить, ни отринуть. Постоялый двор казался мне тюрьмой, ловушкой, его воздух был пропитан потом, алчностью, дневной суетой и кислой похлёбкой. Выпрошенный чулан больше походил на гроб, там едва помещалась кровать, потолок висел на расстоянии вытянутой руки, а от привкуса вынужденной страсти меня мутило. Окошко было по обычаю заперто – хорошо, что не заколочено, ведь все люди уверены в опасности ночного воздуха, который будто бы несёт в себе болезни, как и простая вода. С трудом, то и дело ударяясь головой о потолок, я отворила окно. Пахнуло свежестью, прошедшим дождём и осенними листьями. Ворвавшийся ветер растрепал мои волосы, в полумраке кажущиеся белыми, какими они были раньше, а не светло-русыми, как сейчас. Я улыбнулась, и ветер унёс с собой затхлый запах человеческого жилища, оставив мне букет ночных ароматов.