Дневник провинциала в Петербурге - стр. 5
– Где же дельцы-то? – спрашиваю я у Прокопа.
– А Бубновин!
– Да ведь вы с ним даже не говорили!
– Какой вы, батюшка, однако ж, чудной! Разве этакого человека можно сразу! Его надобно еще приучить к себе, чтобы он, значит, к физиономии-то сначала присмотрелся! Раз скажешь ему: «Анемподисту Тимофеичу!» – в другой: «Анемподисту Тимофеичу!» – ну, он и прислушивается помаленьку. Успел ты ему понравиться – дело в шляпе! Не успел – домой поезжай, и проедаться тут нечего! Вот этот барин, что про Шнейдершу-то давеча молвил, – вы видели, как он на него посмотрел! Да барин-то плох! Другой бы на его месте так бы этой Шнейдершей Бубновина раззудил, что завтра и по рукам бы хлопнули!
– За чем же дело? Воспользуйтесь!
– Я, батюшка, и то уж подумываю! Кончено дело! Завтра же чем свет – к Бубновину! Я ему этот прожектец во всех статьях разверну!
Я возвращаюсь в свой нумер усталый, ошеломленный, полупьяный, нераздетый бросаюсь в постель и засыпаю тяжелым сном. Во сне мне видится железная дорога от Петербурга до самого устья Печоры. Локомотив, пыхтя и свистя, несется в необозримую даль; болотные трясины содрогаются, леса оглашаются бесконечным эхом, испуганные звери и птицы скрываются куда-то далеко, в непроглядный мрак. На поезде сидит жандарм и какой-то партикулярный молодой человек. И мчатся эти люди день и ночь, худо спят, наскоро закусывают, бегут, спешат, как будто и невесть какие приятства ожидают их на устье Печоры. А с устья Печоры, в свою очередь, тоже мчится поезд, и несется на нем господин Латкин с свежею печорскою семгою и кедровой шишкой в руках как доказательство крайней необходимости дороги в этот кишащий естественными богатствами край. И вдруг в Усть-Сысольске ужасное столкновение… Раздается треск, гром; я в ужасе мечусь на постели и, наконец, вскакиваю.
В комнате темно; в дверь моего нумера действительно кто-то сильнейшим образом стучит.
Отпираю; влетает Прокоп.
– Спите, батюшка, спите! – говорит он мне укоризненно. – А я, покуда вы тут спите, у Дюссо с таким человечком знакомство свел!
– С каким еще человечком? – спрашиваю я, насилу продирая глаза.
– Да уж с таким человечком, что, ежели через неделю мое дело не будет слажено и покончено, назовите меня в глаза подлецом!
Не успеваю я ответить, как влетают разом Тертий Семеныч и Петр Иваныч.
– Ну, батюшка, слава богу, кажется, мое дело в шляпе! – говорит Тертий Семеныч.
– И меня, я полагаю, через недельку поздравить будет можно! – перебивает его Петр Иваныч.
– Ну а теперь пора и отдохнуть! – возглашает Прокоп. – Да что, впрочем: не выпить ли на ночь прощеную!
Но я решительно отказываюсь, и гости после долгих упрашиваний расходятся наконец по нумерам.
Я остаюсь один (бьет уж два часа) и вновь ложусь спать.
Таким образом продолжается пятнадцать дней. Кроме своего нумера и устричной залы Елисеева, я ничего не вижу. Я ни разу даже не пообедал как следует. Кроме устриц, икры, семги – ничего. Горячего ни-ни! Наконец я чувствую, что ежели это времяпрепровождение продолжится, то я сделаюсь пьяницей. Каждый день по малой мере три бутылки вина, не считая водки! И это, так сказать, натощак. Перестаю, наконец, понимать, кто я и где я. В одно прекрасное утро просыпаюсь и ничего, положительно ничего не понимаю. Что? Как? Зачем? Наконец, когда уж мне вылили на голову целое ведро холодной воды (я, помню, все кричал: «лей! лей!»), только тогда я понял, что я – это я. Подбежал к зеркалу, смотрю – глаза налитые, совсем круглые. Значит, дошел до точки.