Дневник - стр. 33
Входит герцог Цезаро.
– Кого ты ищешь?
– Г.А. Он придет?
– Да, а пока останься со мной… самая изящная женщина в мире!
– А! Вот он… Мой милый, я тебя искала.
– Ба!
– Но только, так как мне в первый раз придется слышать тебя, позаботься о своем произношении, ты сильно теряешь вблизи. Позаботься о своем разговоре!
Должно быть, это было остроумно, потому что Цезаро и два других начали смеяться, как люди чем-нибудь восхищенные. Я ясно сознавала, что все они узнают меня.
– Тебя узнают по фигуре, – говорили мне со всех сторон. – Почему ты не в белом?
– Я, ей-богу, думаю, что играю здесь роль подсвечника, – сказал Цезаро, видя что мы не перестаем говорить с А.
– Я тоже это думаю, – сказала я, уходя.
И, взявши под руку молодого фата, я отправилась по всем залам, занимаясь всеми остальными не более, чем уличными собаками.
А. безусловно красив: матовый цвет лица, черные глаза, нос длинный и правильный, красивые уши, маленький рот, недурные зубы и усы двадцатитрехлетнего человека. Я называла его притворщиком, молодым фатом, несчастным, беспутным, а он мне рассказывал серьезнейшим в мире образом, как в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь и до какой степени он теперь всем пресыщен, далее – что он никогда не любил и т. д.
– Сколько раз ты любила? – спросил он.
– Два раза.
– О! О!
– Может быть, и больше.
– Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.
– Какая самонадеянность… Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?
– Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюбился в нее до безумия.
– Это не очень-то любезно с твоей стороны – говорить таким образом.
– Что же делать? Если это так.
– Ты, слава Богу, достаточно-таки лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?
– Нет, никогда. Она никогда не рисуется… Можно сказать что угодно про нее, только не это!
– Это, однако, очень заметно, что ты влюблен.
– Да, влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.
– Фи! Разве я не лучше сложена?
– Все равно; дай мне цветок.
Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.
– Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен?
Он засмеялся.
– Я терпеть не могу священников. Я был военным.
– Ты? Да ты был только в семинарии.
– Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.
– Э, милый мой, ты честолюбив и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.
– Что за очаровательная маленькая ручка! – воскликнул он, целуя ее, – операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер.
Я видела мужчин только на бульваре, в театре и у нас. Боже, до чего они меняются на маскированном бале! Такие величественные и сдержанные в своих каретах, такие увивающиеся, плутовские и глупые здесь!
Десять раз я оставляла своего молодого собеседника, и десять раз он снова находил меня.
Доминика говорила, что пора ехать, но он нас удерживал. Наконец нам удается найти два кресла, и тогда разговор меняется.
Мы говорим о святом Августине и аббате Прево.
Наконец мы спасаемся с бала, никем не преследуемые, потому что все видевшие меня на улице стали меня узнавать.
Я веселилась и… разочаровалась.
А. не вполне нравится мне, и однако…
Ах! Этот несчастный сын священника унес мою перчатку и поцеловал мою левую руку.