Дневник кислородного вора. Как я причинял женщинам боль - стр. 15
Терпеть не могу излишнего драматизма, но, полагаю, именно настолько высоки были ставки. Разбитое сердце болит не меньше сломанной руки, и это заранее обдуманное эмоциональное насилие могло бы с легкостью сравниться с физическим, однако ни один законный суд не считает его преступлением.
Она быстро влюбилась в меня, и я торопился приступить к самому вкусному. Как только я понял, что она готова, я начал китайскую пытку водой. Я становился все менее доступным, пока не сослал ее в самые дальние ледяные области своего отсутствия. Я хотел услышать, что она покончила с собой. Каким красивым я воображал себя на ее похоронах! А еще лучше – зарывающимся членом в другую, в то время как ее зарывают в землю.
Не могу передать, насколько я был оскорблен, когда она позвонила и весело спросила, как у меня дела. Я не мог поверить собственным ушам. Ей ведь полагалось находиться в инвалидном кресле. Искалеченной скорбью. В темных непроницаемых очках, сжимающей в руке сияющий локон моей льняной гривы, прежде чем цинично распрощаться со своей жизнью.
Не тут-то было.
Она продолжала звонить и осведомляться о моем благополучии, что лишь усиливало мое неблагополучие. Это был путь к победе, и мне пришлось вручить ее ей. Я не мог принять ее беспечность, а она была беспечна – никуда не денешься. Задним числом я думаю, что она просто хотела показать, насколько ей все это по барабану. А иначе – зачем звонить? Разумеется, вы можете спросить, к чему обо всем этом писать? Кому какое дело? Разве не у каждого под мостом течет такая же бурая водица?
Несомненно. Но впереди у нас есть дамба.
В свою защиту я мог бы порассказать о том, как меня совращал один тип из конгрегации Братьев христианских школ, когда мне было девять. Как я чувствовал, что, когда он играл со своим лучшим учеником на задней парте, трясся весь ряд впереди стоящих парт. Как мне пришлось закреплять английской булавкой молнию моих шортиков, чтобы не дать этому молодому брату проявлять свой религиозный пыл. Он вместо этого пробирался вверх по ноге, и я умолял мать позволить мне ходить в длинных брюках. Ты для них недостаточно взрослый, сказала она, и в любом случае, сейчас лето, а брат Недди всего лишь проявляет дружелюбие. Это несерьезное преступление.
В смысле, он так и не трахнул меня в зад.
Брат Недди впоследствии поплатился за свое преступление – как в некотором роде и я за свое.
И если уж вам так хочется, вот еще кое-что.
Одним холодным утром в Килкенни я смотрел, как отец бреется. Над зеркалом в ванной был включен светильник, так что, должно быть, это случилось зимой. Выглядело это так, словно он соскребает с себя большую мультяшную бороду. Мне хотелось внимания, и я попытался сказать ему нечто вроде: «Если ты не – бла-бла-бла, не помню что, – то я больше никогда не буду с тобой разговаривать». Тогда медленно, очень медленно, подчеркнуто медленно он наклонился ко мне. Его покрытое пеной лицо становилось все больше и больше, приближаясь к моему. И из-под этой комической маски вылетели три слова, значившие так много.
– МНЕ ВСЕ РАВНО.
Даже сейчас у меня такое ощущение, что каждая буква в них прописная, – именно так они на меня подействовали. Он произнес их очень тихо. Словно хотел, чтобы это сообщение услышал только я. Или, может быть, боялся, что их услышит мать. Нечего было опасаться.