Дневник. 1917-1919 - стр. 9
Сейчас же всё внутреннее, интимное и реальное руководство массами в руках тех, которые как черт ладана боятся окопов, стрельбы и прочих жупелов, тылом рожденных: мин и ядовитых газов. Два комитетчика злобно, на самых визжащих тонах выкрикивали, что они уже три года погибают и мучаются в окопах, а когда я спросил сначала их, а после их заминки – их соседей, как давно эти оратели в полку, то оказалось, всего третью неделю. Но во всяком случае мне удалось добиться пересмотра решения, и перед отъездом из штаба полка меня заверили, что полк после обеда выступит.
Затем проехал в 277-й полк; там тоже собрание всех комитетов, состав их новый, такой же злобный и ожесточенный, владеющий массами, которые, хвативши вольного и ленивого стояния в резерве, совершенно не желают месить снова придвинские грязи, лезть в запущенные окопы, работать, нести охранение, ходить в секреты и рисковать своей жизнью, когда впереди столько сладких перспектив.
Какой же я начальник при таких условиях? Приказать и заставить я уже не могу; я должен убеждать и уговаривать, чтобы на время замазать то, что лезет изо всех щелей; и для чего всё это? Ведь успех уговора так же непрочен, как и всё остальное. Я базируюсь на долге, требую напряжения и подвига, тащу туда, где раны и смерть, а мои противники сулят блага и наслаждения, спасают от смерти и разрешают от всех неприятных обязанностей.
Говорил до сердцебиения, убеждал, рассказывал и разъяснял; чувствовал, что, по-видимому, победил данное сборище, но сознавал, что впечатление от моих слов рассеется сейчас же, как люди вернутся в свои роты и начнут рассуждать, слушаться ли командира корпуса и идти в окопы, или упереться на своем и продолжать сидеть в деревнях и веселиться.
Жалобы раздавались самые слезливые: и устали мы, и рядов в ротах мало, и босые все, и от голода пухнем; одним словом, обычные завывания русского попрошайки, когда он хочет выпросить побольше. Я по пунктам разбивал все жалобы; заставил сознаться, что ни босых, ни голодных нет, да и быть не может; цифрами доказал, что на фронте десяти корпусов нет таких – так обильно во всем обеспеченных частей, как полки 70-й дивизии; большинство возражавших смолкало и исчезало в толпе; старики стали зыкать на клянчивших, уличая их недавнее пребывание в полку и полную неосновательность жалоб на довольствие, но несколько мрачных типов самого зловещего вида продолжали бубнить про сапоги, про прогорклое масло как про самый законный повод к тому, чтобы не идти на смену. Общий вид вновь выбранных комитетов очень напоминает теперешний петроградский хлеб – такая же серая мразь; старые разумные солдаты, говорившие о долге, требовавшие службы и сами показывавшие, как надо служить, всюду забаллотированы как «корниловцы и старорежимники», а на их место в комитеты пробрались крикливые, прыщавые, с зелеными мордами юнцы.
Приехавшие со мной председатель дивизионного комитета 18-й дивизии Фашер (очень разумный и стоящий на здоровой почве солдат) и представители других полков пытались всячески уговорить эту серую, трусливую гущу, но их доводы ударялись, как в подушку.
После двухчасовых разглагольствований толпа начала сдаваться; послышались заявления, что их не так поняли и что идти в окопы они не отказываются; вперед полезли остатки старых солдат, и дело начало принимать совсем неожиданно благоприятный поворот. Но всё было сорвано одним из наиболее энергичных вожаков, по-видимому, только одетым в форму полка, который, видя, что почва ускользает из-под их ног, бросил в самой вызывающей форме обвинение по адресу начальника дивизии генерала Беляева, что он-де грозил им, что если они не пойдут в окопы, то их погонят штыками.